Сведения об авторе: Зейферт Елена Ивановна, доктор филологических наук, доцент, координатор литературной работы и литературный редактор Международного союза немецкой культуры (Москва).

E-mail: elena.seifert@list.ru

Аннотация: В статье, посредством изучения литературных источников, в основном, периода второй половины ХХ — начала ХХI вв., а также привлечения исторических и публицистических источников, реконструирована этническая, в том числе языковая, картина мира российских немцев, которая может быть спроецирована на будущие этапы развития российских немцев как этноса.

Осмысление материала позволяет сделать выводы, что основными элементами этнической картина мира российских немцев являются осознание окруженности своего чужим, бытование внутри другого, стремление к автономности, приоритет статики над динамикой, ощущение «нигде на родине», генетический страх перед изгнанием, состояние постоянной уязвимости, страх быть заметнее других, повышенный интерес к растительной символике, обостренное желание законного отношения к родному этносу и стремление к интеграции внутри своего этноса.

 

Ключевые слова: Этнология, российские немцы, этническая картина мира, лингвоспецифичные слова, национальные ключевые понятия,  жанр, тема, образ, мотив в литературе, российско-немецкая литература..

 

Задача реконструкции этнической картины мира российских немцев ставится в статье посредством изучения литературных источников (в связи с заявленной темой в большинстве своём поэтических; прозаические источники иногда привлекаются в качестве фона), в основном, периода второй половины XX – начала XXI вв., а также привлечения исторических, публицистических, эпистолярных источников.

Мотивация выбора периода второй половины XX – начала XXI вв. для изучения этнической картины российских немцев двойная. Во-первых, данный период является наиболее сложным для российских немцев, переживших в эти годы депортацию, трудармию, спецпоселение, тщетность восстановления Республики немцев Поволжья, эмиграцию в Германию. Во-вторых, по мнению отдельных учёных, говорить о российских немцах как об окончательно сложившемся народе можно только с 1941 г.¹. Г. Вормсбехер называет даже дату рождения российских немцев: “В 1764 году первые немецкие колонисты прибыли, по приглашению царского правительства, из Германии на Волгу и день их прибытия в пустую заволжскую степь стал днем рождения нового народа”², однако эта дата, безусловно, символическая.

Реконструированная нами этническая картина мира может быть проецирована на этапы развития российских немцев как этноса в будущем. Безусловно, на каждом историческом этапе этнос обретает и новые черты ³. Для российских немцев к тому же важной становится дисперсность или компактность их расселения на том или ином этапе бытования этноса.

Выявим российско-немецкие ментальные элементы, обозначая основные немецкие и русские ключевые понятия.

По мнению Г. Гачева, в германской модели мира заложено противоречие “механического повиновения немцев любой власти” духу отрицания, “динамическому духу германства, склонности к протесту” ⁴. Подобное противоречие не могло не найти отражения в критических для российских немцев ситуациях (депортация, трудармия, спецпоселение, эмиграция).

По наблюдениям Г. Гачева, в Германии и в России “преобладает растительный символизм”, потому что немецкий и русский народы искони ведут оседлый образ жизни. У российских немцев наблюдается обострённый интерес к растительной символике, поскольку, будучи оседлым народом, российские немцы были вынуждены вести “кочевой” образ жизни. Анализ российско-немецкой басни показывает преобладание флористических образов над более традиционными для басни анималистическими. Внимание во всех жанрах и внежанровых стихотворениях уделяется хрупким растениям (Вильмс В. “Я былинка…”), в том числе растениям, потерявшим корни. Особенно распространён образ “перекати-поле” (к примеру, в поэзии Р. Франка), вошедший и в образное самоопределение российско-немецкого народа: “Мы не пыль на ветру, мы не перекати-поле…”. Прямую обстоятельную аналогию российско-немецкого народа с перекати-поле находим в книге Р. Шульца “Перелётные птицы”: “Это растение степей и пустынь имеет шарообразную форму. Наземная часть, после созревания плодов, отламывается ветром от корня и, гонимая им, катится по степи в виде клубка, рассеивая семена, чтобы новое поколение прижилось в новых условиях. Катятся эти колобки, как живые, обгоняют друг друга, подпрыгивают, спешат куда-то, пока ветер не загонит их в тупики … <…> Так и наш безвинный народ гоняют по миру…”⁵. 

Растение с достаточно крепкой корневой основой теряет корни: см. изображение И. Циммерманном умирающего черешневого дерева, “прогнившие корни” которого “ослабли” и “ствол упал” (“Черешня”). “Что жил, что не жил…” – автор лишает смысла жизнь потерявшего корни существа.

Актуализируются образы семян, легко переносимых ветром: “Подхватит ветер / спелое зерно / и унесёт в края чужие, / чтоб на обочине / тропы неведомой / взошло / под тем же небом, / но в земле другой…” (Гизбрехт А. “Я колос в поле…”).

В качестве важных черт русской национальной картины мира Г. Гачев называет “необъятный простор” России и то, что Россия затягивает чужеземцев⁶.

Широта русской души, обусловленная бескрайними просторами, неустанно отмечалась писателями, философами, учёными. В научной литературе нередко приводятся цитаты о широте русской души из Ф. Достоевского (“Преступление и наказание”, фраза Свидригайлова: “Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, беспорядочному”; “Братья Карамазовы”, фраза Мити Карамазова: “Широк человек, я бы сузил”), А.К. Толстого (“Коль любить, то без рассудку, / Коль грозить, так не на шутку, / Коль ругнуть, так сгоряча, / Коль рубнуть, так уж сплеча! / Коли спорить, так уж смело, / Коль карать, так уж за дело, / Коль простить, так всей душой, / Коли пир, так пир горой!”), Н. Бердяева (“О власти пространств над русской душой”: “Широк русский человек, широк, как русская земля, как русские поля. В русском человеке нет узости европейского человека, концентрирующего свою энергию на небольшом пространстве души, нет этой расчётливости, экономии пространства и времени, интенсивности культуры. Власть шири над русской душой порождает целый ряд русских качеств и русских недостатков” ⁷. Широта русской души – это щедрость, великодушие, хлебосольство, размах, открытость, самопожертвование, но и тяга к крайностям, максимализм, опьянение, риск. Отдельные черты русской модели мира, проистекающие из русской широты (удаль, надрыв), не могут быть однозначно отнесены к положительным или отрицательным.

В качестве ведущих черт российско-немецкой ментальности можно выделить осознание окружённости своего чужим, бытования внутри другого, генетический страх перед изгнанием. Явно проявляемые и при добровольном поселении в России и Германии, эти ощущения, безусловно, усилены в условиях депортации и трудармии в отдалённых районах Советского Союза.

 

In den Wald wir tiefer dringen,

Jeder Tag ist eine Schlacht…

 

[В лес мы глубже проникаем,

Каждый день – схватка…]

 

(Лотц И. Lied der Trudarmisten [Песня трудармейцев]) 

 

Исторически у российских немцев обострено стремление к автономности.

По Н. Бердяеву, “немец не может существовать в безграничности, ему чужда и противна славянская безбрежность”⁸. Жизнь немцев в России приблизила их к славянским просторам, но полного приятия, в том числе из-за вынужденного “кочевья”, не вызвала.

В то время как русские люди окружены родными просторами (Н. Бердяев: “Со всех сторон чувствовал себя русский человек окружённым огромными пространствами и не страшно ему было в этих недрах России”⁹, российские немцы живут внутри чужого пространства, их сфера обитания окружена “другим”. Гипертрофия подобного ощущения представлена В. Гердтом в “Achtzeiler” [“Восьмистишиях”]. Дом лирического героя погрузился в море судьбы, и волны, как “шипящие чудовища”, швыряют лодку без вёсел и руля из стороны в сторону. Лирический герой взывает к Колумбу, Баренцу и Магеллану, чтобы эти отважные моряки помогли его небольшому народу открыть в мировом океане остров как убежище. Подобные обострённые ощущения дают и эпические полотна. Так, роман Н. Дэс “Das Mädchen vom Fährhaus” [“Девушка из дома паромщика”] и поставленный по этому роману фильм “Nadja: Heimkehr in die Fremde” [“Надя: Возвращение на чужбину”] (1995, режиссёр Т. Нэтер) показывают враждебное отношение к российским немцам со стороны окружения и в сибирской деревне, куда они были высланы, и в Ленинграде, куда попадает главная героиня Надя. Возможно, и Германия останется для героев чужбиной. Находка режиссёра – звучащие в немецкоязычном фильме русские и советские песни, которые как бы обволакивают немецкую жизнь, бытующую в своей капсуле.  

Вынужденные скитания, окружённость чужими просторами не вызывают у российских немцев приятия пространства, полноценного ощущения русской (советской) широты. Российско-немецкая культура должна развиваться не экстенсивно, а интенсивно – в противостоянии вынужденному пути скитаний, в стремлении направить путь к дому, в желании защитить своё малое пространство.

Положительное влияние русского (советского) пространства не могло не найти частного отражения в этнокультурной картине мира российских немцев. Природа Поволжья, Алтая, Сибири, Казахстана, отличаясь широтой пространств, в какой-то мере проявилась в поэтических описаниях как образ свободы, широты чувств (Райхерт Н. In Sibirien [В Сибири]; Варкентин И. Kasachstan [Казахстан]). Особенно обострено это чувство у немцев, с раннего детства попавших в широту пространства, к примеру, в степной край. Такую ситуацию описывает, например, прозаик Э. Матер в рассказе “Бернд-Борис-Бегендык”: “Любил Бегендык степь. <…> Он не представлял себе жизни без степного простора. Вольным чувствовал себя чабан в степи в мыслях и поступках”¹⁰. Показательно, что этническая принадлежность героя –российского немца, “совсем крошечным и больным ребёнком” попавшего в семью казахов, расслаивается, что проявляется уже в тройственнности его немецко-русско-казахского имени.

Особый пиетет в советской немецкой поэзии вызывал простор советской отчизны (Реймген А. Sowjetheimat [Советская родина]). Однако у российских немцев находит отражение и явный страх перед просторами: см. призыв лирической героини Р. Пфлюг к широкому простору с просьбой дать возможность невинным изгнанникам вернуться на родину (“O weite Welt…” [“О мир широкий…”]).     

Сугубо русские черты – пассивность субъекта установки, связанная с идеей непредсказуемости мира (“авось”); стремление к воле; щепетильность; задушевность, нередко доходящая до фамильярности, противоположной западноевропейскому представлению о неприкосновенности личной сферы (“небось”, “лезть в душу”); беспечность и лень (о которой прямо пишет, к примеру, Н. Бердяев¹¹) – в полной мере не присущи российским немцам.

Модель мира для немцев, по Г. Гачеву, – дом; для русских – направление в бесконечность, путь-дорога. У российских немцев мы видим совмещение этих двух моделей – путь-дорога к дому.

Отдельные русские и немецкие черты приобретают у российских немцев некий гибридный характер: немецкое трудолюбие+русская лень, немецкая дистантность+русская душевность, фамильярность, немецкая организованность и деятельность+русская беспечность и пассивность.

Примеры проявления этой гибридности находим у многих авторов. Так, лирический герой цикла шансонных песен С. Янке “Из песенного блокнота” заявляет, с одной стороны: “А мне трудиться что-то неохота, / не для того я ехал за кордон”, с другой: “Мы профессии любые здесь готовы выполнять”. 

Российские немцы осознают пограничность, особенность своего языкового и ментального положения (Бер И. “Zwischensprachig” [“Межязыковой”]). О естественном взаимопроникновении русской и немецкой культур в процессе создания российско-немецкого этноса говорит Е. Миллер, заместитель редактора газеты российских немцев “Рундшау”¹².         

Некоторые элементы немецкого или русского менталитетов российские немцы вообще не перенимают. Так, дуальность ценностной ориентации русской культуры (Ю. Лотман), оппозиция “высокого” и “низкого” (“в частности как низкое часто воспринимается всё, что связано с повседневной жизнью, житейской устроенностью и материальным достатком” ¹³) не свойственна российским немцам, у которых, напротив, выявляется связанное с культом дома внимание к быту, даже поэтизация быта (стихотворения В. Шнитке о детстве в немецкой деревне), желание поднять материальный достаток (Янке С. Разбогатеть смогу я без труда).

У российских немцев наблюдается большая склонность к немецким чертам, чем к русским, что объяснимо генетически.

В то же время, перенять весь спектр черт немецкой ментальности российские немцы не могли, так как их предки попали в Россию ещё до того, как окончательно сформировалась немецкая нация¹⁴.

Каждый естественный язык отражает определённое мировоззрение, языковую картину мира. В научной мысли ставилась проблема изучения языковой культуры мира поликультурного объекта¹⁵. Российские немцы пользуются словами двух языков – немецкого и русского, интуитивно принимая их смыслы как готовые истины. Поскольку российско-немецкий этнос является двуязычным и своего рода двументальным, для языковой картины мира российских немцев важны и немецкие, и русские слова. Анализ немецкоязычных и русскоязычных произведений российских немцев определяет их интерес к лингвоспецифичным словам обоих языков. Комбинация данных слов составляет уникальный набор культурно значимых для российско-немецкого народа концептов.

Как показывает анализ, взаимопереводимость российско-немецких ключевых понятий (с русского языка на немецкий и с немецкого на русский) не всегда возможна. Так, в немецком языке нет аналога русскому слову “тоска”. “На непереводимость русского слова “тоска” и национальную специфичность обозначаемого им душевного состояния обращали внимание многие иностранцы, изучавшие русский язык (в их числе великий австрийский поэт Р.-М. Рильке)”¹⁶. В письме к А. Бенуа от 28 июля 1901 г. Рильке, желая объяснить смысл русского слова “тоска”,  перешёл на русский язык, хотя владел им не в совершенстве: “Я это не могу сказать по-немецки… Как трудно для меня, что я должен писать на том языке, в котором нет имени того чувства, который самое главное чувство моей жизни: тоска. <…> немец вовсе не тоскует, и его Sehnsucht вовсе не то, а совсем другое сентиментальное состояние души”¹⁷. 

Нам представляется, что при исследовании бикультурного или поликультурного объекта, правомернее пользоваться термином “ключевое понятие” вместо “лингвоспецифичное слово”. Однако термин “лингвоспецифичное слово” может применяться относительно одного из языков носителя билингвальной культуры.

Российские немцы в чистом виде не перенимают русские и немецкие ключевые идеи. Перечень русских идей представлен в научном сборнике А. Зализняк, И. Левонтиной, А. Шмелёва “Ключевые идеи русской языковой картины мира”¹⁸. Немецкие ключевые слова исследовали Н. Мекленбург, А. Вежбицкая¹⁹ и др. О  русском и немецком национальных образах мира обстоятельно пишет Г. Гачев²⁰.

Чеченцы, корейцы и другие депортированные народы, к примеру, так же, как и российские немцы, могут быть чувствительны к слову “изгнание”. Однако важна именно совокупность признаков, отдельные же элементы могут совпадать у разных народов.

Из выделяемых учёными русских концептов “душа”, “судьба”, “тоска”, “счастье”, “разлука”, “справедливость” к российско-немецкой картине мира близки “тоска” и “справедливость”, однако и они отнюдь не идентичны российско-немецким ключевым идеям “das Heimweh”/“тоска по родине” и “das Recht”/“право”.

Лингвист Н. Беренд отмечает: “Bei der Einreise nach Deutschland verfügen die russlanddeutschen Aussiedler größtenteils über Sprachkenntnisse, die als Kombination “russische Sprache plus deutscher Dialekt” erscheinen” [“По прибытию в Германию российско-немецкие переселенцы имели в распоряжении по большей части языковые знания, которые были комбинацией “русский язык плюс немецкий диалект”]²¹. Какую роль играют Wolgadeutsch, российско-немецкие диалекты, в формировании языковой картины мира? Лексические оттенки выбранных нами для анализа ключевых понятий не отличаются в диалектах и литературном немецком языке, различно только написание и произношение слов (Кляйн В. Haamweh [Тоска по родине]).

Остановимся на основных российско-немецких ключевых понятиях.

Ключевые понятия “das Heim”/“die Heimat”/“(родной) дом”/“Родина”. Темы родины и родного языка (“die Heimat” и “die Muttersprache”) в поэзии советских немцев монографически изучались германским исследователем Л. Кирюхиной в контексте российско-немецкой идентификации. Привлекая большой корпус советской немецкой поэзии 1941-1989 гг., Л. Кирюхина проанализировала такие семантические компоненты, как “родительский дом”, “место рождения”, “родная деревня”, “родная природа” и др.²²

Выбор нами именно слова “das Heim” (в сравнении с лексемой “das Haus”) обусловлен его лингвоспецифичностью, которая доказывается различными фактами.

1. Слово “das Heim” имеет первое словарное значение “дом, домашний очаг”, в то время как первое словарное значение лексемы “das Haus” – “дом, здание, строение” и только второе – “дом, домашний очаг”²³.

2. Слово “das Heim” является однокоренным слову “die Heimat” (“родина”), что вносит дополнительные коннотации в понятие “das Heim” (“родной дом”) и усиливает лексические оттенки, уже содержащиеся в нём.

3. Существует наречие “daheim”, означающее и “дома”, и “на родине” (русское слово “дома” также может быть использовано в значении “на родине”: “Наконец-то мы дома” и др.).

4. В немецких пословицах о доме как о прибежище, родном, уютном гнезде, родине в основном используется наречие “daheim” (“Daheim ist man König” [“Дома каждый король”], “Wer unter den seinen ist, der ist daheim” [“Кто среди своих, тот дома”], “Daheim ist Mann zwei” [“Дома человек за двоих”] и др.), в то время как слово “das Haus” чаще используется в пословицах о доме как строении (“Ohne Maus kein Haus” [“Нет дома без мышей”]) и реже в значении “дом, родина” (“Jeder ist Herr in seinem Hause” [“Каждый в своём дому господин”])²⁴.

5. Лексема “Heimweh” восходит к словам “das Heim” и “die Heimat” и переводится как “тоска по родине, по дому”.

6. Немецкое слово “heimisch” переводится как “домашний, родной”.

7. Глаголы “heimkehren”, “heimkommen” означают “вернуться на родину, домой” (производные от них “die Heimkehr”, “die Heimkunft” – “возвращение, прибытие на родину, домой”; “der Heimkehrer” – “вернувшийся на родину”).

Русское слово “дом” (1. Здание; 2. Своё жильё; 3. Место, где живут люди, объединённые общими интересами, условиями существования; 4. Учреждение, заведение, обслуживающее какие-нибудь общественные нужды; 5. Династия, род²⁵) лингвоспецифично для российских немцев во 2 и 3 значениях и поэтому требует дополнения “родной (дом)”.

Для немецкого языка, по данным учёных, лингвоспецифичны слова “die Gemütlichkeit” [“уют”], “gemütlich” [“уютный”]²⁶, однако данные лексемы не обязательно связаны с семантикой родины, дома.

Слово “das Heim”, включая семантику “последнее прибежище человека”, входит в состав слова “das Altenheim” (“дом для престарелых”) и даже используется в  разговорном немецком языке вместо этого понятия: “Ich gehe ins Heim” [“Ухожу в дом для престарелых”].

Понятие “das Haus” чаще встречается в названиях стихотворений, прямо не связанных с темой родины (Пладерс О. Aus vielen Häusern [Из многих домов]; Мангольд В. Die Häuser stehen… [Дома стоят…]). Подобное использование носит характер тенденции. Слово “das Haus” может быть использовано и в значении “родина”. К примеру, у Р. Пфлюг в “Dreizeiler” [“Трёхстишиях”]: 

 

Leben kann man überall,

doch braucht man

das Land, wo man zu Hause ist.

 

[Жить можно везде,

но человек нуждается

в стране, где он дома.]

 

С помощью универсальных элементов определим понимание российскими немцами родины/родного дома.

 

Ощущение родины нередко носит не только пространственный, но и временной характер. Так, с родиной человека сопрягается пора детства. Внимание российско-немецких писателей и издателей к теме детства особенно. Так, характерен выход в свет сборника “Kindheit in Russland” [“Детство в России”], включающего в себя рассказы и мемуары российско-немецких авторов об их детстве²⁷.

Возникает положительное символическое мифотворчество родины, как в романе В. Штрека “Heimat ist Paradies” [“Родина – рай”]. Не будучи в силах определить точное местонахождение родины, российский немец обретает её в своём сердце: “Du bist mir, Heimat, ins Herz geschrieben” [“Ты, Родина, записана в моём сердце”] (Кайль Р. Heimat [Родина]); “O Heimatland, du lebst in unsern Innern” [“О Родина, ты живёшь у нас в глубине души”] (Шпаар В. Am Mikrofon [У микрофона]). Порой российский немец метафорически идентифицирует родину с любимым человеком: “Meine Heimat ist du” [“Моя Родина – ты…”] (Гизбрехт А. “Heimatlos…”).

Выявление жанровых ситуаций в стихотворениях о родине и доме определяет различные тематические блоки. 

1. Родина-утопия – ода (Вельц К. Hymne an das Sowjetland [Гимн советской стране]), идиллия (Кляйн В. Mein Heimatdorf [Моя родная деревня]).

Наблюдается попытка подвести атрибутику идиллии к домашнему локусу.   Так, А. Шмидт в стихотворении “Пастораль XX” не только изображает замкнутый уютный топос (дом), где обитает счастливая влюблённая пара (“мы с тобой”), но и дополняет пастораль элементами античной идиллии (стадо, пастух): “Утро встретит нас с тобой / Вкусной пенкой снеговой, / Стадо новостей пригонит / Прутиком транзистор”).

Стихотворение Э. Гюнтера “Seine Sprache” [“Свой язык”] построено по идиллической модели (язык представлен как идиллический топос, “летний лес”, место обитания лирического героя), что подчёркивается и Л. Кирюхиной: “Die Vielfalt der Natur ist jedoch nur auf einen standardisierten Bestandteil der Idylle, auf die Beschreibung des Waldes reduziert” [“Многообразие природы – всё же только стандартизированный  элемент идиллии, редуцирующей описание леса”] ²⁸.

С другой стороны, в литературе, особенно в прозе российских немцев возникают и антиутопические образы, показывающие крайнюю неуютность родного топоса (город Тойфельсбург в романе В. Гейнца “Der brennende See” [“Горящее озеро”]).

Перечислим некоторые другие жанровые представления российских немцев о родине.

2. Отсутствие родины – элегия (Фрайс В. Schmerz [Боль]).

3. Поиск родины – песня (Das Lied von den Wolgadeutschen; Heimatlied, авторы неизвестны).

4. Апелляция к Родине – послание (Кляйн В. An meinen Sohn [Моему сыну]).

Для российских немцев актуально стремление окружить дом “своим” пространством. Свидетельство тому – скорбь из-за утраты могил предков. Могила и дом сопрягаются в одном контексте: “Ни могил, ни домов. На месте Страсбурга, родины бабушки, когда-то большого села – овраги, колючки, ковыль” (Вебер В. На родине предков). Среднее поколение российских немцев второй половины XX века выросло “без могил предков”, что вызвало у народа ощущение “парящей отстранённости”, “всплесков памяти при взгляде на облака, летящие к мёртвым” (Вебер В. Могилы отцов).

В восприятии оседлого народа, вынужденного кочевать, ставшего народом-изгнанником, могила становится местом вожделенной статики и олицетворением дома, родины. В контексте размышлений о гонениях, выпавших на долю мадьяр, исследователь венгерской картины мира С. Дюкин отмечает, что “смерть привлекательна для мадьяр как возможность ухода от бесконечного движения; могила не символ небытия, а символ максимальной статики, к которой венгры стремятся. Также в поиске смерти воплощается сюжет обретения родины – некоего закреплённого пространства”²⁹. Это идентично и мироощущению российских немцев.

 

Кладбище: серые плиты…

 

<…>

 

Бродит, святых вспоминает,

крестится мелким крестом,

место себе выбирает:

яму, пристанище, дом.

 

(Шнитке В. Богородское кладбище)

 

Героиня повести О. Клинга “Невыдуманный пейзаж” Мария Данк в предсмертном бреду идёт по дороге, заканчивающейся кладбищем. Эта дорога – реальный элемент “невыдуманного пейзажа” городка Сасыккольска, в котором жила депортированная Мария. “Не ведая” смерти, умершая героиня “всё брела по дороге, отдохнувшая, помолодевшая, весёлая…”. Смерть приносит российской немке успокоение и облегчение: “Ах, как легко… Так ещё не было…”.

В “Попытке лирической биографии” А. Шмидт, ныне живущий в Германии, пишет о своей родине – бесконечно близкой сердцу “тихой родине” под Семипалатинском. При последнем посещении родной деревни, на заброшенном кладбище, в поисках могилы бабушки-немки, А. Шмидт горько замечает: “Здесь теперь моя родина размером с родную могилу”. Через несколько строк поэт упоминает о второй родине, Германии: “Все там, в другой стране, на исторической родине”. Человек с двумя родинами для Шмидта вовсе лишён родины. “У нас отнимают родину, дома, могилы близких…”³⁰.

Наряду с ключевыми понятиями “die Heimat, das Heim” [“Родина, (родной) дом”] для российских немцев становятся характерны “бездомье / отсутствие родины”, углубляется смысл ещё одного концепта – “das Heimweh”/“тоска по родине”.

На других ключевых понятиях российских немцев остановимся обзорно. Ключевые понятия “die Angst”/“страх (из-за уязвимости)”. При наличии в немецком языке двух понятий, имеющих значение “страх” – “die Angst” и “die Furcht”, типично немецкое понятие, по мнению А. Вежбицкой, – “Angst”. “Основное семантическое различие между Angst и Furcht, несомненно, связано с начальной “неопределённостью” страха (Angst), отражённой в том, что можно сказать “Ich habe Angst” (“Мне страшно”), не уточняя причин этого Angst, тогда как нельзя просто сказать “Ich fürchte mich”, не уточняя, чего ты боишься. <…> Ключевые элементы связаны с неизвестностью (das Unbekannte) и с повсеместно присутствующей и неотвратимой опасностью”³¹ [29]. А. Вежбицкая особо останавливается на применении слова “Angst” в тех случаях, когда страх конкретен, но человек находится в очень уязвимой ситуации³²[30]. 

Страх большинства российских немцев оправдан (исторически обусловленная боязнь выселения, перемещения), но ощущается он уже на генетическом уровне и воспроизводится в состоянии уязвимости обитания российских немцев в лоне титульного этноса.

Относительная природа абстрактности понятия “die Angst” доказывается наличием формы множественного числа (die Ängste – страхи) и управляемого предлога “vor (D)” – “перед чем-л., перед кем-л.”.

В русском языке страх – “очень сильный испуг, сильная боязнь”³³  [31]. Как российско-немецкий концепт это слово в русском варианте требует дополнения “из-за уязвимости”.

Определение российско-немецких ключевых понятий “die Angst”/“страх из-за уязвимости” с помощью универсальных элементов следующее:

 

 

Российским немцам присущ страх перемещений, страх выделиться из толпы, быть лучше, заметнее других.

В отдельных текстах намечается возможность преодоления страха путём этнического родства:

 

Du, liebes deutsches Bruderherz,

Vergiß die Schmach, vergiß den Schmerz,

Nach Sturm und Wind, nach Angst und Pein

Erquickt uns milder Sonnenschein.

 

[Ты, милое немецкое братское сердце,

забудь позор, забудь боль,

сквозь бурю и ветер, сквозь страх и неудачу

освежи нас нежным солнечным светом.]

 

(Киссельман И. Mein deutsches Volk am Wolgastrand [Мой немецкий народ у берега Волги])

 

Российские немцы осознают генетическую, не вполне определённую природу своего страха (Арнгольд Г. Angst vor Nichts [Страх перед ничем]).

Ключевые понятия “Der Weg”/“путь”, “die Verbannung”/“изгнание”. По Г. Гачеву, “нация – это прежде всего территория. Народ – это прежде всего тела людей. Народ может перемещаться, изгоняться, рассеиваться”³⁴ [32]. Российско-немецкий народ – один из народов-изгнанников.

В российско-немецких произведениях распространены темы и мотивы пути: см., к примеру, стихотворение “Жизнь – нескончаемый поход…” из цикла “Дух скитаний” Р. Кесслера, “Der Heimat Wege” [“Пути Родины”] Ал. Миллера, “Weg der Rußlanddeutschen” [“Путь российских немцев”] Б. Гординой-Лит. Российские немцы образно определяются как “Volk auf dem Weg” [“народ в пути”]: см., к примеру, названия журналов “Volk auf dem Weg” и “Пилигрим”. Желаемый итог пути для российского немца – обретение родины, дома.

 

Russische endlose Weiten…

Es ziehen in die endlosen Weiten

die Wege des Heldentums…

 

[Русские бесконечные дали…

Тянутся в бесконечные дали

Пути героизма…]

 

(Миллер Ал. Der Heimat Wege [Пути родины])

 

В конце пути я вновь увижу

Провалы моря, гребни гор

И дом в степи, где небо ближе…

 

(Шнитке В. “В конце пути я вновь увижу…”)

 

В своём знаменитом стихотворении “Рюкзак”, ставшем символом судьбы российских немцев, Р. Лейнонен прослеживает путь российского немца, странника с рюкзаком, наполняющимся всё новыми и новыми тяготами судьбы.  В повести “Невыдуманный пейзаж” О. Клинг акцентирует: “И всё же с годами именно дорога, упирающаяся в кладбище, стала самой главной деталью пейзажа”. Мотив движения российских немцев к дому явлен в документально-художественном рассказе Р. Шульца “Долгая дорога домой”.

Будучи связанной с проблемами не только депортации (Эмих А. Gedichte vom Wolgabauer in der Verbannung [Стихи о поволжском крестьянине в изгнании]; Неизвестный автор. Lied der verjagten Wolgadeutschen [Песня изгнанных поволжских немцев]), но и эмиграции, тема изгнания категорично заявлена в российско-немецком шансоне: “С рожденья странниками быть, / Быть племенем изгоев, / Хоть и привычно вроде бы, / Но не даёт покоя…” (Янке С. “Эх, не будем горевать…”).

 

 

“die Verbannung”/“изгнание” как депортация

“die Verbannung”/“изгнание” как эмиграция

 

К словам “der (die) Verbannte”, “изгнанник” примыкают в разной степени близкие им “der Aussiedler” – “выселенный”, “der Umsiedler” – “переселенец”, производные от глагола “verjagen” – “прогонять”, а также русские слова “изгой”, “странник”. Не все эти слова – полновесные синонимы ключевых понятий. К примеру, странник – это странствующий человек, обычно, но не всегда бездомный или гонимый. Ключевое понятие “изгнанник”, как видим, более адекватно выражению российско-немецкой судьбы.

Поэты – российские немцы порой изображают изгнанниками не только соплеменников, но и всё человечество в целом (Гесс В. Изгнанники). В творчестве российских немцев возникают традиционные образы странников, скитания которых были бесцельны, например, Язона (Шмидт А. Осень Язона: “Ах да, это тот, / Кто за золотым руном / Отправился – / Аргонавт, / А потом / Захотел стать царём, / А стал стариком”). 

Ключевые понятия “das Recht”, “die Gerechtigkeit”/“право”, “справедливость”. Все перемещения российских немцев опирались на документы (манифесты, указы, законы³⁵  [33]), но если приезд немцев в Россию, особенно активный в конце XVIII в., и эмиграция российских немцев в Германию в конце XX – начале XXI вв. были добровольными, то депортация советских немцев в годы войны была принудительной и носила характер возмутительного беззакония. Отсюда обострённое желание законности, выразившееся в важности понятий “das Recht”, “die Gerechtigkeit”/“право”, “справедливость”.

Российские немцы хотят свободы, а не воли, вожделенной для русских. Свобода не эквивалентна воле. Исследователь русского концепта “воля” А. Шмелёв приводит высказывание Тэффи относительно свободы и воли: “Свобода законна. Воля ни с чем не считается. Свобода есть гражданское состояние человека. Воля – чувство”³⁶ [34]. У российских немцев нет стремления к воле, что выражается в желании иметь крепкие корни, быть привязанными к земле, однако наблюдается острое желание свободы от зависимости, нагнетаемой “другими”, или желание стать “своими”. Немецкое слово “die Freiheit (свобода, воля)” включает в себя значения и “свобода”, и “воля”, однако, по всей очевидности, в полной мере не соответствует русскому концепту “воля”. Об этом говорят и признания самих российско-немецких авторов, к примеру, российско-немецкого шансонье В. Гагина:  “Мне кажется, в Германии воля невозможна. В России – да. В России для воли-волюшки ещё много мест”³⁷  [35].

В свете концепта “das Recht” становится сверхзначимым раскрытие исторической правды [“die Wahrheit”], российским немцам присуще обострённое чувство справедливости.

 

Oh, Herr laß Gnade für Recht ergehen,

Gerechtigkeit laß siegen!

 

[О, Господь, смилостивься,

дай победить справедливости!]

 

                  Никель Л. Im Verbannungsort [В месте изгнания]

 

Просьба о законности действий нередко проявляется в жанре молитвы: человек не верит в справедливость земных законов и просит помощи у высшей силы.

 

Ключевые понятия “die Hoffnung”/“надежда”.

Мотивы надежды у И. Бера переходят через порог этнической скорби (Бер И. “Hoffnungvoll…”).

Российско-немецкие ключевые понятия нередко заявлены в поэзии через минус-приём – “heimatlos” [“бесприютный”], “hoffnungslos” [“безнадежный”], “ohne Heim” [“без дома”]. Нередко используются контекстуальные антонимы – “die Obdachlosigkeit” [“бездомность”].

Обратим внимание, что во многих контекстах наблюдается концентрация, сочетание различных ключевых понятий, что усиливает идейно-художественное впечатление:

 

Wärmt mit Hoffnung den trostlosen Blick,

zeigt den Weg uns ins Wolgaland.

 

[Греет надеждой безутешный взгляд,

показывает путь нам в Поволжье.]

 

(Гердт В. Neujahrsnacht [Новогодняя ночь])

 

Здесь на тесном художественном пространстве встречаются ключевые понятия “die Hoffnung” [“надежда”], “der Weg” [“путь”] и “die Heimat” [контекстуальный синоним “Wolgaland”].

Следуя методике выявления национальной модели мира Г. Гачева, Космос российских немцев можно определить как путь к дому, Логос – обострённое желание законного отношения к родному этносу, Психею – состояние постоянной уязвимости. Свойственная русскому народу широта, экстенсивность, во многом обусловленная влиянием на русского человека бескрайних русских просторов, не может быть в полной мере свойственна российским немцам, интенсивность культуры которых вытекает из противостояния открытости пути изгнания.

Г. Гачев называет германской моделью мира именно Дом: “всё видится как структура (мир – миро-здание) с разделением на внутреннее, где “Я”, и внешнее, где “Не-Я”, то есть диалог: Дом – Пространство”³⁸  [36]. Отличие германской (Дом) и российско-немецкой (стремление к Дому) моделей мира – в наличии Дома и отсутствии его (во втором случае – отсутствии Дома, но пути к нему, намерении его обрести).

Отдельные российские немцы, в зависимости от их окружения, способны унаследовать в чистом виде отдельные русские и немецкие ключевые идеи. Но весь этнос оперирует набором своеобразных ключевых понятий.

Ключевые слова:

Этнология, российские немцы, этническая картина мира, лингвоспецифичные слова, национальные ключевые понятия,  жанр, тема, образ, мотив в литературе, российско-немецкая литература.