Аннотация: В статье рассматривается особый тип культурно-бытового поведения, сформировавшийся в 1830–1840-е гг. в литератуhно-философских кружках, в первую очередь, в кружке Н.В. Станкевича. Этот тип литературного поведения к середине XIX в. становится в русской культуре доминирующим и получает собственное наименование – «люди сороковых годов».

                               

Ключевые слова: Станкевич, романтизм, литературно-философский кружок, поведение, литературный быт, субкультура.

 

Сведения об авторе: Лазутин Всеволод Владимирович – аспирант Отдела русской литературы конца XIX – начала XX века ИМЛИ РАН. E-mail: vsevolod.lazutin@gmail.com

 

 

Тридцатые годы XIX века в русской культуре являются эпохой промежуточной, переходной от одного типа культуры к другому. Точнее, в это время одновременно сосуществуют две конкурирующие культуры – старая дворянская, развивающаяся с начала XVIII в., и новая, зарождающаяся, которую принято, за неимением лучшего обозначения, называть «разночинской». Б.Ф. Егоров определяет это взаимоотношение как антиномию утверждающей и разрушающей культур¹.

Культура русского дворянства уже к концу XVIII  столетия обладала сложившимися традициями, и, как любая, уже ставшая традиционной культура, развитой иерархичностью и жесткой системой ритуалов. В этой утверждающей, традиционалистской культуре «усиливается семиотичность, наращивается вторичная и даже третичная знаковость (знак знака и знак знака знака и т.д.)»². Соответственно, и бытовое поведение в рамках данной культуры оказывается в максимальной степени подчинено ритуалу, каждый жест, каждое слово, любой акт коммуникации становились в максимальной степени кодифицированными элементами единой знаковой системы.

Вместе с тем, уже в начале XIX века внутри дворянской культуры возникает и новый, конкурирующий культурный тип. Эта новая «разночинская» культура, или культура русской интеллигенции, как ее можно назвать вслед за Д.Н. Овсянико-Куликовским³, ведущим отсчет ее истории именно с 1820-х годов, к середине столетия становится доминирующей. По отношению к предшествующему типу она постепенно приобретает черты контркультуры, противостоящего, оппозиционного культурного типа. Причем в значительной степени эта оппозиционность направлена на семиотичность, иерархичность и ритуализованность господствующей культуры.

Первые признаки возникновения новой культурной ситуации возникли, как это часто случается в России, не на уровне бытовом или официальном, а на литературном пространстве, в лирике начала XIX в. Ю.В. Манн отмечает возникновение в русской романтической и предромантической поэзии особого рода оппозиций, пар слов, относящихся к одному семантическому полю, но принимающих в поэтическом контексте противоположную эмоциональную окраску. Среди этих оппозиций исследователь рассматривает следующие: венок/венец, шалаш (хижина, домик)/дворец (терем, чертог), халат/мундир⁴, причем в контексте ранней романтической лирики первое слово из каждой пары несет положительную коннотацию. Подобные же положительные коннотации несут и мотивы сна и лени в противопоставлении деятельности, карьеризму и государственной службе. Слова и мотивы, несущие здесь негативную эмоциональную окраску связаны так или иначе с дискурсом официальной доминирующей культуры, а их антиподы – со отказом от господствующей модели поведений. В системе этих оппозиций Ю.В. Манн видит зарождение романтической коллизии, которая наиболее отчетливо проявляется в жанре романтической поэмы и прежде всего – в южных поэмах Пушкина. Развиваясь во многом по байроновским образцам,  романтическая коллизия в русской литературе строится на мотиве отчуждения, бегства героя из пространства доминирующей культуры.

Но, несмотря на то, что определенные признаки новой культурной ситуации в рамках дворянской культуры уже появились, на уровне бытового поведения новая культура пока за исключением единичных случаев развития не получает. Вместе с тем уже в 1810­–1820-е гг. начинает постепенно возникать культура салонов и кружков. Причем если салоны в большинстве случаев принадлежали к доминирующему типу культуры, возникая вокруг личности, занимавшей видное общественное положение, то литературные и философские кружки носили характер более камерный, являясь тем самым более плодотворной средой для возникновения суб-  и контркультурных тенденций. Более того, эта замкнутость приводила к тому, что, как отмечает М. Аронсон, «кружок представляет большее единство, больший коллектив, чем светский салон»⁵, а это, в свою очередь, дает возможность возникновения и нового типа поведения, характерного именно для участников кружка. Также, что немаловажно, в условиях кружка намного слабее влияние любого рода традиции⁶. Поведенческие модели, так или иначе соотносимые с зарождающимся типом культуры, начали возникать в 1810-е гг. именно в сообществах кружкового типа. Здесь, конечно, стоит назвать литературное общество «Арзамас», заседания которого носили подчеркнуто шутливый и карнавальный характер, а кроме того были полемически ориентированы на подчеркнуто официальные собрания «Беседы любителей русского слова». Но все же ни «Арзамас», ни «Зеленая лампа» ни более поздний кружок московских любомудров Одоевского и Веневитинова не сформировали особый тип поведения, который стал бы определяющим для культуры.

Новая модель поведения, соответствующая возникновению новой  культурной формации, возникает уже в 1830-е гг. Этот тип поведения в дальнейшем окажет влияние на всю русскую культуру и войдет в нее под наименованием «люди сороковых годов», отсылающим к тому времени, когда носители этого поведенческого типа, склада личности и, используя определение Л.Я. Гинзбург, исторического характера⁷ будут играть основные роли в литературной и общественной жизни. Возникает эта модель поведения в философских кружках середины 1830-х – начала 1840-х годов: в кружке Н.В. Станкевича и в кружке Герцена и Огарева (здесь эта модель проявилась в меньшей степени). Мы в данной работе сосредоточимся на первом кружке и на личности его основателя Н.В. Станкевича, чей личностный характер, тип поведения определили модель поведения большинства членов его кружка (а входили в кружок и были близки к нему В.Г. Белинский, Т.Н. Грановский, М.А. Бакунин, М.Н. Катков, К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин, В.П. Боткин и др.) Особенное влияние личность Станкевича оказала на Грановского, характер и мировоззрение которого уже позже, в 1860–1870-е гг. станут определяющими при формировании представления о людях «замечательного десятилетия» 1838–1848 гг. Об этом влиянии пишет и биограф Станкевича, П.В. Анненков: «Никто так полно не сохранил на себе нравственного сходства со Станкевичем в поступках, направлении, даже в способе выражения своих мыслей, как Грановский. Станкевич отпечатал на нем  неизгладимо лучшую часть души, духовный образ свой»⁸.

Итак, в философских кружках, прежде всего в кружке Станкевича начинает формироваться модель поведения, соответствующая новой зарождающейся культуре русской интеллигенции XIX в., культуре, которая пока еще только зарождается, сосуществует на уровне субкультуры с традиционной и иерархически семиотизированной дворянской культурой, но постепенно начинает осознавать себя культурой конкурирующей, противостоящей доминирующему типу. Далее мы рассмотрим тип поведения характерный для этой культуры, который формируется в кружке Станкевича. Но прежде отметим две довольно важных детали. Во-первых, пространство, в котором зарождается эта поведенческая модель, тоже играет не последнюю роль в ее формировании. Москва и Московский университет, где возникают как кружок Станкевича, так и кружок Герцена и Огарева являются своего рода полумаргинальным пространством на культурном поле России XIX века. Москва удалена от Петербурга и, соответственно, императорского двора как центра светской жизни, ее патриархальность позволяет несколько отстраниться от кодифицированности и ритуализованности петербургской жизни. В свою очередь университетская среда представляет собой альтернативу традиционно дворянскому типу домашнего и военного образования – именно здесь есть возможность познакомиться с современными философскими концепциями (в том числе и с немецкой философией, столь важной для Станкевича и его друзей), студенческая же атмосфера предполагает определенную свободу от светских ритуалов. А кроме того (и это вторая немаловажная деталь), в университете совместно обучаются люди, принадлежащие к различным слоям общества. Поэтому и сам кружок Станкевича довольно пестр в сословном отношении: сам Станкевич из состоятельной, но провинциальной дворянской семьи; его ближайший друг Януарий Неверов – сын обер-офицера; Белинский сын флотского врача и внук священника; Грановский происходил из среднепоместных дворян Полтавской губернии; Клюшников сын статского советника; Красов – из семьи сельского священника, а Катков из семьи чиновника, получившего личное дворянство; Аксаков и Самарин из старинных московских дворянских родов; Боткин из купеческого сословия, сын крупного московского чаеторговца. Таким образом, и культурное пространство, в котором действовал кружок, и состав его участников сами по себе уже предполагали свободу от иерархичности и ритуализованности светской дворянской культуры.

Рассмотрим основные составляющие модели поведения, формировавшейся в кружке Станкевича.

1. Одной из наиболее очевидных и заметных особенностей этой модели является подчеркнутый отказ от какой бы то ни было ритуализованности жизни как внутри кружка, так и бытового поведения его членов. Стремление к деритуализации было очень важным для личности и поведения самого Станкевича. Даже облеченное в ритуал таинство Церкви кажется ему неестественным, а между тем, Станкевич был глубоко религиозным человеком. Вот, что он пишет своему ближайшему другу Я.М. Неверову на Страстной неделе 1834 г.:

 

Пишу к тебе перед исповедью. С тобой хотел бы побеседовать в эти минуты, очистить душу, отягощенную земными заботами даже и в эти дни. Тяжко подумать: завтра должен я приступить к таинству, которого не в состоянии обнять теперь; должен уровняться с презренными тварями, которые отбывают говение по долгу службы! Друг мой, с тобою был бы я достойнее Божественной пищи! Пусть перед исповедью обрядною душа моя облегчится другой исповедью: в грудь твою полагаю я тягость души моей!⁹

 

Неприятие ритуалов естественным образом порождает и неприятие светской жизни:

 

<…> едва подышал я тлетворным воздухом собрания, едва вгляделся в ничтожные лица посетительниц и в петушиные физиономии посетителей – мечта моя погибла!¹⁰

 

Внешняя жизнь в Москве для меня так скучна, так горька, что упаси Боже¹¹.

 

Право, праздная московская жизнь много в нас испортила¹².

 

То же можно сказать и о стремлении к сделать официальную карьеру – стремление это у участников кружка попросту отсутствовало. Так, например, Бакунин весьма тяготился своей армейской службой. Герцен в «Былом и думах отмечает, что «Бакунин одичал, сделался нелюдимом, не исполнял службы и  дни  целые лежал в тулупе на своей постели. Начальник парка жалел его, но  делать  было нечего, он ему напомнил, что надобно  или  служить,  или  идти  в  отставку. Бакунин не подозревал, что он имеет на это  право,  и  тотчас  попросил  его уволить»¹³.

2. Подобно неприятию любых ритуалов, в кружке Станкевича существовал отказ и от любых форм иерархического мышления. Членство в кружке было абсолютно свободным, у него не было (в отличие, например, от «Арзамаса» или кружка московских любомудров) даже формального председателя, отсутствовало представление о чьем-либо незыблемом авторитете:

 

Кружок Станкевича, в который, как сказал я, входили и другие молодые люди, отличался самостоятельностью мнения, свободною от всякого авторитета¹⁴.

 

Прочная же связь кружка с именем его самого яркого члена возникает позже, уже после смерти Станкевича, в мемуарах его тогдашних друзей:

 

Определяя этот кружок, я определяю всего более Станкевича, именем которого по справедливости называю кружок.¹⁵

 

3. Но вместе с духом эгалитаризма, царившим в кружке, у его участников возникает и ощущение собственной избранности. Чувство это было порождено отказом от доминирующих системы ценностей и кодекса поведения светского дворянского общества, своеобразной оппозицией к ним. Вспомним уже процитированный фрагмент из письма Неверову от  18 апреля 1834 г.: «<Я> должен уровняться с презренными тварями, которые отбывают говение по долгу службы! Друг мой, с тобою был бы я достойнее Божественной пищи!»

4. Отказываясь от ритуальности, избегая иерархичности и семиотичности традиционной дворянской культуры, участники кружка оказываются в положении маргиналов в современном им обществе. Перед ними встает проблема самоидентификации – расставшись с нормативами существующей и главенствующей культуры, находясь по отношению к ней в определенной оппозиции, участники кружка, и прежде всего, сам Станкевич сталкиваются с необходимостью самосознания. И именно в этом лежит ключ к пониманию, с одной стороны, их повышенного интереса к философии (особенно к трудам Гегеля), а с другой – той черты, которая стала одной из важнейших в комплексе представлений о типе «человека сороковых годов» – непрестанной рефлексии и самоанализа.

Развивался же процесс самоидентификации различными путями. Во-первых, это было стремление к непосредственному выражению чувства, что в отношении к искусству преображалось в поиск «эффекта простоты»¹⁶, а в поведении – в неприятие лицемерия и стремление к максимальной естественности эмоции. Впрочем, противопоставление естественности / лицемерия выходит за рамки поведения исключительно участников кружка Станкевича, представляя собой более широкое явление культуры. Как отмечает Б.Ф. Егоров, по отношению к доминирующей, утверждающей культуре «традиционализм и семиотичность  не только вытесняют первозданность, первоосновность чувства, вещей поступков. Они еще приводят к своеобразному лицемерию, так как культурные нормы из-за своей древности, знаковости и обобщенности часто не отвечали современным, естественным, индивидуальным потребностям. <…> чем культура данного общества более традиционалистская и более семиотичная, тем больше возможностей для “расцвета” лицемерия»¹⁷. Поэтому контркультурная система ценностей членов кружка Станкевича и оказывается естественным образом направленной против как семиотичной культуры дворянского общества, так и против порождаемого традиционализмом и ритуальностью этой культуры лицемерия. В одном из писем Станкевича Неверову возникает следующая оппозиция:

 

Видишь себя принужденным думать и казаться, между тем, как мог бы чувствовать и быть¹⁸.

 

Мы видим, что здесь сходятся оба компонента: противопоставление с одной стороны кажущегося образа собственной личности (казаться), который формируется в условиях ритуализованной и семиотичной культуры, и реального, действительного, нелицемерного существования (быть). А с другой – непосредственного, живого, чувства (чувствовать) и его обусловленности рациональной мыслью (думать). Несколькими месяцами позже Станкевич пишет слова, которые очень сходны с только что процитированным фрагментом:

 

Неискренность – вот что еще мучило меня; das Schein у меня часто противоположно dem Seyn (особенно в обществе) – хотя и не из дурных видов; а это дает дурное направление и рождает недовольство самим собою¹⁹.

 

Но акценты здесь расставлены иначе: важно не просто стремление к обретению собственной нелицемерной идентичности (Sein), но стремление к совпадению с ней своего внешнего образа, создающегося в глазах других (Schein). Между тем, совпадение это оказывается недостижимым в условиях утверждающей семиотичной культуры, где эти категории противоположны друг другу, где идентичность личности скрыта под маской внешнего образа. Это противоречие является важнейшей составляющей  модели поведения участников кружка Станкевича. Именно оно является причиной столь сильного увлечения Станкевичем и его друзьями немецкой философией, в особенности философией Гегеля, в которой они увидели возможность снятия противоречий. Отсюда же и понятие действительности в философском лексиконе участников кружка, особенно важная для Бакунина и Белинского, обозначавшее радикальный отказ от всего кажущегося (Schein). Характерно, что для Белинского оно было синонимом простоты, естественности чувства, о чем он пишет в письме Бакунину в сентябре 1839 г.:

 

Действительность, действительность! Жизнь есть великая школа! восклицаю я, вставая и ложась спать, днем и ночью. Эти слова мною были услышаны от тебя первого. Но у меня есть еще слово, которое я твержу беспрестанно, и это слово мое собственное, и притом великое слово. Оно – простота²⁰.

 

В противоречии же между чувством и разумом, а точнее – в попытках его преодоления, заложены причина и характер рефлексивности и самоанализа участников кружка. Поиск максимальной естественности чувства требует его анализа, который не возможен без работы разума, но в итогом этой рефлексии снова становится чувство, эмоция, которые, однако, требуют проверки на полноту и естественность, проверки для которой необходимо другое сознание – друга-собеседника или адресата письма. Недаром в кружке Станкевича столь важной была роль переписки, более того, стремление к непосредственному выражению чувства приводит к появлению особого стиля письма. Вот фрагмент из письма Станкевича Неверову, написанного в марте 1833 г., который, кроме того, иллюстрирует и сам процесс рефлексии:

 

Сию минуту или… несколько минут, с час как пришел из университета <…> придвинулся к столу, надевши свой серый сертук, хотел читать Коха… и задумался. Что-то проскользнуло по душе, что-то в ней зашевелилось… одним словом, я пришел в то неопределенной, полупоэтическое, полугармоническое состояние, о котором мы часто беседовали, стал было писать стихи… Но чувство было слишком в себе сосредоточено, не сдружилось с мыслью; последняя вполовину его разгадывала – стиха два заскрыпели, и чувство испугалось. Я сел за фортепьяно, стал колотить, но тон без толку – и ты представить себе не можешь, какое  непреодолимое влечение пробудилось во мне. Я ни за что не стал бы выражать его, чувство презирало выражения в эту минуту; но это было не сладкое ощущение, а мучительное и безнадежное. Если верить эстетическому замечанию, что чувство изящного сопровождается стремлением к бесконечному (ну к чему бы то ни было), которое делается сладким через надежду соединения, то не знаю как назвать мое ощущение. В моем чувстве господствовала безнадежность соединиться с  тем, к чему душа стремилась, а к чему?²¹

 

Стремление к непосредственности чувства выражается здесь уже в том, как Станкевич определяет синхронность момента написания письма и момента рефлексии над захватившей его эмоцией: «Сию минуту или… несколько минут, с час…». Письмо пишется в ту самую минуту, когда происходит попытка осознания эмоции, попытка ее непосредственного и естественного выражения.

Итак, в стремлении отказаться от семиотичности, иерархичности и ритуализованности доминирующей дворянской культуры в кружке Станкевича рождаются новый тип поведения и новый тип личности. исторического характера, которые станут определяющими для русской культуры в 1840-е годы, когда большинство участников кружка активно заявит о себе в литературной и общественной жизни. Но в своих попытках уйти от ритуалов и стереотипов официальной культуры участники кружка создают собственную систему поведенческих знаков и ритуалов. О том, что попытки выработать иную по отношению к дворянской культуре модель поведения были вполне осознанными, говорит следующий фрагмент из письма Станкевича Неверову, написанного в ноябре 1833 г.:

 

Я <…> составил себе некоторого рода систему, по которой веду себя. Это поведение тем легче для меня, что вследствие натуральных побуждений я не поступал бы иначе²².

 

Размышлениям над собственной моделью поведения в обществе во многом посвящено и письмо Грановскому от 29 сентября 1836 г.:

 

<…> если человеческая натура наша долго дремлет под колыбельную песенку ложных правил, предрассудков, самолюбия и вдруг очнется, – она не может разом сознать себя; она чувствует только, что все предлагаемое ей для потребления не приносит ей никакого удовольствия; она не знает, чего ей надо. Она нуждается в новых потребностях ей нужно возвыситься до них. Грановский, я не понимал жизни, я не имел цели, я был так мелок и ничтожен, что стыжусь вспомнить! Я увлекался мнениями недалеких людей, я дорожил мнением светской черни, мне казалось стыдно не иметь знакомства, казалось необходимо быть в свете и стараться играть в нем какую-нибудь роль²³.

 

И все же при всем своем неприятии ритуалов, участники кружка сформировали собственную систему поведенческих знаков²⁴ и особый тип личности, которые стали четко опознаваемыми в культуре уже в следующие два десятилетия. Впрочем, этот тип культурного поведения назвать полностью оригинальным нельзя. Во многих своих чертах у него существовал аналог, но не в русской, а в немецкой культуре. Аналогом этим была модель поведения, сложившаяся среди иенских романтиков.

Нужно отметить, что тип поведения участников кружка Станкевича уже в 1850-е годы воспринимался как романтический. Так, в рассказе И.С. Тургенева «Яков Пасынков», главный герой которого многими чертами схож с членами кружка Станкевича, этот тип личности получает определение «последний романтик». Кроме того отметим, что книги иенских романтиков, а также повлиявших на них Шиллера и Гете входили в круг чтения участников кружка Станкевича. Особенно следует выделить их знакомство с философией Шеллинга, уже перенесенной на русскую почву московским кружком Одоевского и Веневитинова.

Пересечение с раннероманитческим типом поведения у участников кружка Станкевича наблюдается, прежде всего, в культе непосредственного и естественного чувства, который, как отмечает В.М. Жирмунский, был для иенских романтиков попыткой выразить их мистическое в своей основе ощущение жизни, которое «воспринимается не разумом, а чувствами»²⁵. Это стремление предполагает всецелую отдачу человека своим душевным переживаниям, а также «также глубокое внимание к душе прежде всего, к тому, что жизнь несет для души некоторое презрение, может быть, к обычным шумным интересам дня, к чрезмерной суетливости и озабоченности»^26. А именно это мы можем  наблюдать и у членов кружка Станкевича, поиск естественного чувства у которых выражался в стремлении к простоте. В свою очередь и немецкие романтики полагали, что «не людям, гордым своим знанием и своей силой, не ученым и мудрецам мира сего, идущим путем умственных разделений и соединений и операций отвлеченного мышления, свойственно это мистическое чувство. Оно бывает у людей, работающих на природе, простых, по-детски настроенных, часто более наивных, чем другие»²⁷.

Особое значение культура раннего немецкого романтизма придавала процессу творчества, видя поэтов и художников, прежде всего, носителями мистического чувства, при этом важнейшее значение среди всех искусств придавалось музыке: «Музыка выражает бытие самого бытия, жизнь самой жизни, чуть ли не совпадает с ними. Тайна жизни, как бы ни были мы от нее далеки в нашей жизненной практике, уже доступна нам через музыку»²⁸. Таким же было отношение к музыке и в кружке Станкевича. По количеству упоминаний в переписке его участников Шуберт соперничает разве что с Гегелем и Гете. Более того, особое отношение к музыке, как к виду искусства, способному проникать в глубочайшие тайны, неподвластные разуму, стало позже одним из определяющих признаков «человека сороковых годов», прошедшего через философские кружки 1830-х. Этой чертой наделены, в частности, тургеневские Яков Пасынков и Рудин.

Близким является и понимание любви у иенских романтиков и у членов кружка Станкевича. Первые видят в нем максимальное раскрытие мистического чувства, сходное с тем, которое достигается в поэтическом творчестве. А Станкевич уравнивает любовь и жизнь в ее наивысшем проявлении, слова жизнь и любовь для него становятся практически синонимами:

 

Любовь!.. Друг мой! для меня с этим словом разгадана тайна жизни. Жизнь есть любовь. Вечные законы ее и вечное их исполнение – разум и воля. Жизнь беспредельна в пространстве и времени, ибо она есть любовь. С тех пор, как началась любовь, должна была начаться жизнь; покуда есть любовь, жизнь не должна уничтожиться, поелику есть любовь, и жизнь не должна знать пределов²⁹.

 

Ю.В. Манн, проводя параллели между мировосприятием в кружке Станкевича и романтической идеей жизнетворчества, уподобления жизни литературному произведению отмечает, что участники кружка «выступали как бы коллективным автором, создававшим своей жизнью или, точнее, жизнями единое художественное произведение»³⁰. Но все же, как нам кажется, идея жизнетворчества в значительно меньшей степени применима к Станкевичу и его друзьям. Для них в большей степени характерно построение программы собственного поведения, понимание жизни как философской системы. Недаром и любовь, и дружба понимались ими через призму философии. Здесь мы подходим к тому, что при всем внешнем сходстве двух моделей поведения есть и одно очень важное отличие, которое состоит в том, что основой поведения и мировоззрения иенских романтиков, всего их отношения к жизни, комплекса их эстетических взглядов лежало глубокое мистическое, религиозное чувство, которое, как отмечает В.М. Жирмунский является внутренней сущностью романтизма³¹, в то время как у участников кружка Станкевича мистическое отношение к жизни и миру значительно ослаблено. Оно отчасти заимствуется ими из немецкой философии, в том числе из работ Шеллинга, принадлежавшего к иенской школе, но заимствование философских идей, оказавшихся востребованными в культурной ситуации, сложившейся в России в первой трети XIX в. не перенесло автоматически на русскую почву их глубинной основы. Более того, религиозное чувство самого Станкевича (а он был глубоко верующим человеком) развивалось, никак не пересекаясь с его философскими размышлениями и формированием собственной модели поведения. Так же, параллельными путями, шли эстетические установки Станкевича и его собственное поэтическое творчество. Философский и поэтический «языки» оказались разделены, никоим образом не влияя друг на друга³². Эти особенности оказались определяющими для дальнейшего развития исторического характера поколения «замечательного десятилетия», послужив, в то же время, своеобразным эпилогом эпохе романтизма.

 

Примечания

¹ См.: Егоров Б.Ф. Славянофильство, западничество и культурология // Из истории русской культуры. Т. 5. XIX в. М.: Языки русской культуры, 1996. С. 463.

² Там же.

³ См.: Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции : в 2 т. Т. 1. М., 1908.

⁴ См. Манн Ю.В. Русская литература XIX в. Эпоха романтизма. М.: Аспект-пресс, 2001. С. 19–26.

⁵ Аронсон М.И. Кружки и салоны // Аронсон М.И., Рейсер С.А. Литературные кружки и салоны. М.: Аграф, 2001. С. 39.

⁶ См.: Там же. С. 59.

⁷ См.: Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л.: Советский писатель, 1971. С. 21, 27.

⁸ Анненков П.В. Биография Николая Владимировича Станкевича // Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография, написанная П.В. Анненковым. М., 1857. С. 9.

⁹ Станкевич Н.В. Письмо Я.М. Неверову от 18 апреля 1834 г. // Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография, написанная П.В. Анненковым. М., 1857. С. 88 (2-я паг.) Курсив в цитатах везде принадлежит их авторам. – В.Л.

¹⁰ Станкевич Н.В. Письмо Я.М. Неверову от 2 февраля 1834 г. // Там же. С. 79 (2-я паг.)

¹¹ Станкевич Н.В. Письмо Я.М. Неверову от 7 марта 1834 г. // Там же. С. 85 (2-я паг.)

¹² Станкевич Н.В. Письмо Я.М. Неверову от 14 июня 1835 г. // Там же. С. 141 (2-я паг.)

¹³ Герцен А.И. Былое и думы. Часть IV. Гл. XXV. // Герцен А.И. Сочинения : в 9 т. М.: ГИХЛ, 1956. Т. 5. С. 40.

¹⁴ Аксаков К.С. Воспоминания студентства 1832–1835 годов // Аксаков К.С. Эстетика и литературная критика. М.: Искусство, 1995. С. 295.

¹⁵ Там же.

¹⁶ См.: Манн Ю.В. Русская философская эстетика. М.: МАЛП, 1998. С. 262–267.

¹⁷ Егоров Б.Ф. Указ. соч. С. 463–464.

¹⁸ Станкевич Н.В. Письмо Я.М. Неверову от 15 сентября 1833 г. // Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография, написанная П.В. Анненковым. М., 1857. С. 51 (2-я паг.)

¹⁹ Станкевич Н.В. Письмо Я.М. Неверову от 18 апреля 1834 г. // Там же. С. 88 (2-я паг.)

²⁰ Белинский В.Г. Собрание сочинений : в 9 т. М.: Художественная литература, 1982. Т. 9. С. 233.

²¹ Станкевич Н.В. Письмо Я.М. Неверову от 26 марта 1833 г. // Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография, написанная П.В. Анненковым. М., 1857. С. 8–9. (2-я паг.)

²² Станкевич Н.В. Письмо Я.М. Неверову от 5 ноября 1833 г. // Там же. С. 60. (2-я паг.)

²³ Станкевич Н.В. Письмо Т.Н. Грановскому от 29 сентября 1836 г. // Там же. С. 195–196. (2-я паг.)

²⁴ Здесь стоит вспомнить хотя бы о том ритуале, который сопровождал все встречи кружка – его участники выписали огромное количество чая с хлебом, вина же не пили никогда (См.: Аксаков К.С. Указ. соч. С. 302.). Такое отсутствие алкогольных напитков объясняется, как нам кажется, не столько стремлением к трезвости, сколько противопоставлением традиционному ритуалу «дружеской пирушки».

²⁵ Жирмунский В.М. Немецкий романтизм и современная мистика. М.: Аксиома, 1996. С. 57.

²⁶ Там же. С. 62.

²⁷ Там же. С. 63.

²⁸ Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 21.

²⁹ Станкевич Н.В. Письмо Я.М. Неверову. март 1833 г. // Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография, написанная П.В. Анненковым. М., 1857. С. 22–23. (2-я паг.)

³⁰ Манн Ю.В. В кружке Станкевича. М, 1983. С. 105.

³¹ См.: Жирмунский В.М. Указ. соч. С. 3–25.

³² См. Манн Ю.В. Указ. соч. С. 191.