Писатели, издатели, читатели:
литература как RES COMMUNIS OMNIUM

 

А.В. Филонова

 

«Писатель безусловно интернациональный»: переводы рассказов Исаака Бабеля в журнале «Интернациональная литература»

 

Ключевые слова: Исаак Бабель, «Интернациональная литература», International Literature, советская литература 1930-х годов, текстология, история публикаций, перевод.

 

 

“An International Writer, No Doubt”: Translations of Isaac Babel’s Short Stories in the International Literature Magazine

 

Keywords: Isaac Babel, Internatsional’naia literatura, International Literature, Soviet literature of the 1930s, text studies, history of publications, translation studies.

 

«Интернациональность» Исаака Бабеля и его творчества неоднократно отмечалась критиками и исследователями. Григорий Фрейдин назвал Бабеля «первым советским прозаиком, достигшим поистине звездной славы в России и получившим широкую международную известность как великий мастер короткого рассказа». Об этом писали и современники: еще в 1922 году Александр Воронский заявил, что «Бабель – писатель безусловно интернациональный», подчеркнув его «способность в разной обстановке и в инаком культурном быту художественно ориентироваться и питать свой талант». Писатель, добившийся славы за рубежом немногим позднее, чем на родине, космополит, первые свои рассказы публиковавший по-французски, Бабель был действительно интересен иностранным читателям благодаря, по-видимому, не только своему таланту рассказчика, но и космополитическим настроениям, а также основной тематике своих произведений – русской революции и судьбе евреев при царизме. Эта международная известность была обусловлена не только популяризацией творчества Бабеля в зарубежных изданиях, но и переводными публикациями в советских иноязычных журналах. Важнейшую роль в этом процессе сыграл многоязычный литературный журнал «Интернациональная литература» и его английская, французская и немецкая версии, созданные с целью распространения творчества советских и дружественных СССР писателей за границей.

С 1933 по 1937 гг. для иноязычных версий журнала был переведен ряд текстов Бабеля как художественного, так и публицистического характера. Эти публикации интересны не только как важный этап процесса подготовки места писателя в каноне мировой литературы или пример адаптации текстов советских авторов для иноязычной аудитории. Обилие параллельных переводов и переизданий можно также рассматривать с точки зрения текстологии и истории публикаций Бабеля – среди исследований которых переводы в журнале представляют собой любопытную лакуну. Так, например, благодаря «Интернациональной литературе» можно попытаться проследить историю публикаций и переводов рассказа «Нефть» в аспекте текстологии. Переводы на английский Энтони Уиксли, и на французский Б. Болеславской и Жанны Муссинак, выполненные в 1935 г. с разрывом в два месяца (№ 4 и № 6 журнала соответственно), носят в себе следы двух оригинальных публикаций, напечатанных годом ранее: в «Вечерней Москве» 14.02.1934 и в сборнике Гослитиздата конца 1934 года – между которыми можно заметить мелкие, но существенные различия. Некоторые из них можно объяснить опечатками: например, замену 1913 года на 1931-й (как точки отсчета для измерения скорости роста экспорта) или описание в более поздней публикации стойкой подруги главной героини как «женщины двадцатого столетия» вместо «женщины XIX столетия». Цензурными соображениями редакторы, впрочем, тоже руководствовались: то, что во втором издании опущена информация об арестах «кое-каких спецов», вряд ли можно объяснить чем-то, кроме желания сгладить углы в рассказе, затронувшем и без того острую тему невыполнимости планов ЦК. Не все эти изменения сохранились в переводах. Скорее всего, переводы в этих журналах на разных языках выполнялись с разных оригинальных текстов – вследствие чего перевод Уиксли полностью соответствует версии из сборника рассказов, а перевод Болеславской и Муссинак носит в себе остаточные следы первой публикации.

Значительность вклада «Интернациональной литературы» в распространение творчества Бабеля становится особенно заметна при исследовании истории издания рассказа «Мой первый гонорар» и его сокращенной версии «Справка», который при жизни автора был опубликован только в этом журнале на английском языке. Причиной отказов в публикациях на русском, скорее всего, послужило достаточно откровенное содержание рассказа, неприемлемое для сталинских времен, в первую очередь, из-за упоминания мужской проституции и, соответственно, гомосексуальности, уголовно наказуемой с 1933 г. То, что International Literature все-таки дал этому «неудачному» рассказу – пусть и в сокращенном виде – шанс и напечатал его в 1937 г. на английском языке, безусловно представляется любопытным. Благодаря осторожной политике и обширной переписке с зарубежными писателями и партийной элитой журналу – в отличие от других периодических изданий того времени, связанных исключительно с отечественной литературой – удавалось до последнего сопротивляться давлению централизации и культурного изоляционизма, иногда печатать более «смелые» тексты, публикация которых в советских журналах действительно могла бы привлечь ненужное внимание и навредить имиджу автора. Возможно, редакторы также могли рассчитывать на бо́льшую лояльность зарубежной аудитории к телесности и эротизму в литературе. Таким образом, журнал «Интернациональная литература» не только позволил сохранить подчас уникальные версии текстов произведений, претерпевших редактуру или сокращенных цензурой, но и в случае с «Гонораром»/«Справкой» стал первой – и единственной прижизненной – платформой для трансляции авторского слова.

В свое время сыгравший не последнюю роль в канонизации Бабеля как автора масштаба мировой литературы, сегодня журнал позволяет отследить процесс авторской и редакторской мысли от первых прижизненных текстов к застывшим в посмертных публикациях.

 

Анастасия Вадимовна Филонова, аспирант, НИУ ВШЭ, Москва, Россия, afilonova@hse.ru

Anastasia V. Filonova, PhD Candidate, National Research University “Higher School of Economics”, Moscow, Russia, afilonova@hse.ru

 

Е.В. Бельская

 

О редакторских полномочиях, главлитчиках и посмертной маске Ленина: Пьер Эрбар – французский редактор «Интернациональной литературы»

Ключевые слова: Пьер Эрбар, Андре Жид, Бела Кун, «Интернациональная литература», Littérature Internationale, цензура в СССР.

 

On Editorial Credentials, “Glavlits”, and Lenin's Death Mask: Pierre Herbart – French Editor of International Literature

Keywords: Pierre Herbart, André Gide, Béla Kun, International Literature, Littérature Internationale, censorship in the USSR.

 

Осенью 1935 года в СССР приехал малоизвестный, как во Франции, так и в СССР, журналист и писатель Пьер Эрбар, которому, однако, был оказан шикарный прием (в Москве Эрбара поселили в гостиницу «Метрополь») и предложена ответственная должность редактора французской версии литературно-критического журнала «Интернациональная литература». При этом молодой писатель, в отличие от других редакторов-французов, ранее издававших Littérature Internationale (Луи Арагона, Поля Вайяна-Кутюрье, Леона Муссинака и Поля Низана), не состоял в AEAR (французской секции Международного объединения революционных писателей) и даже собирался выйти из Французской коммунистической партии в 1936 году. Однако Эрбар был удостоен этих привилегий потому, что был другом и секретарем Андре Жида, которого в СССР с нетерпением ждали с 1932 года. Никто из других редакторов-французов Littérature Internationale не оставил подробных воспоминаний о своем визите в СССР, и потому мемуары Эрбара (En URSS, 1936; (La ligne de force, 1958) содержат ценные сведения о работе редакции французской версии «Интернациональной литературы». Несмотря на неприятие политики СССР, молодой журналист старался сделать из Littérature Internationale «приличный журнал», в частности публикуя статьи о современной французской литературе. При Эрбаре Littérature Internationale будто бы вновь обрела статус актуального переводного издания с долей французской литературы и критики, сопоставимого с Nouvelle Revue Française на рынке периодики во Франции (и других стран, куда отправлялось издание), каким оно было в 1932–1935 годах до расформирования МОРП и перехода издания Союзу советских писателей. Тем не менее Эрбару едва ли удавалось противостоять цензуре журнала: сотрудники Главлита по разным причинам не допускали к печати как отдельные рубрики, так и варианты обложек, а также самостоятельно составляли целые номера. Зимой и весной 1936 г. Эрбар стал свидетелем компании по борьбе с формализмом в искусстве и литературе, в частности, и даже высказался о значении формы для французской литературы в одной из своих статей в Littérature Internationale. В отличие от многих других французов-интеллектуалов, посещавших СССР, Эрбар увидел неофициальную сторону жизни страны. Журналисту пришлось написать несколько просоветских статьей о стахановском движении и о музее Ленина, торжественный и восторженный тон которых резко контрастирует с соответствующими местами из воспоминаний: с описанием уставших рабочих в пригородных ленинградских поездах и посмертной маски Ленина в доме Белы Куна. Опасаясь ареста, Эрбар не стал дожидаться Жида в Москве и вернулся поздней весной 1936 г. в Париж, и вновь посетил СССР летом уже в числе спутников знаменитого писателя. Возможно, не без влияния Эрбара, которому довелось не только увидеть быт, но и погрузиться в литературную жизнь СССР, произошел громкий конфликт Жида с Советским Союзом.

 

Евгения Вячеславовна Бельская, аспирант, НИУ ВШЭ, Москва, Россия, evgenia.belskaja@yandex.ru.

Evgenia V. Belskaya, PhD Candidate, National Research University “Higher School of Ecomonics”, Moscow, Russia, evgenia.belskaja@yandex.ru.

Ю.А. Скальная

 

Советские переводы пьесы Б. Шоу «Тележка с яблоками»:

к вопросу о том, как далеко яблоко падает от яблони

Ключевые слова: Бернард Шоу, «Тележка с яблоками», Лев Жданов, Герман Вечора, литературный перевод, литературная адаптация, театр XX в.

 

Soviet Translations of Bernard Shaw’s “The Apple Cart”:

Musing on How Far the Apple Might Fall from the Tree

Key words: Bernard Shaw, “The Apple Cart”, Lev Zhdanov, German Vechora, literary translation, literary adaptation, XX^th century theatre.

 

Несмотря на устоявшееся мнение о том, что творчество ирландского драматурга Бернарда Шоу было крайне популярно в СССР, история переводов, печати, постановок и рецепции его произведений в Советской России не всегда свидетельствует о безоговорочном пиетете переводчиков к его пьесам или стремлении Главреперткома способствовать их сценическому воплощению. Данный доклад посвящен исследованию этой проблемы на материале двух ранее не опубликованных советских переводов пьесы Шоу «Тележка с яблоками» (The Apple Cart, 1928).

«Тележка с яблоками» подвела итог творческим исканиям Шоу в 1920-е гг. и открыла новый период драматургических экспериментов, став первой¹ в ряду так называемых «политических экстраваганц» − жанр, который Шоу будет активно разрабатывать на протяжении следующего десятилетия. В эпоху политического кризиса и наметившегося распада Британской империи история конфликта между монархом и Кабинетом министров могла бы принять скорее трагическое звучание нежели комическое. И все же, благодаря изобретательности и юмору драматурга, а также харизматичной фигуре короля Магнуса, в котором многие исследователи усматривают черты самого Шоу, политическая гонка превращается в увлекательную игру, где Магнус, дав «накричаться вволю» каждому из оппонентов, «берет и выворачивает его наизнанку»². Так, когда Премьер-министр Протей предъявляет ему ультиматум с требованием быть политически «немым королем» или принять отставку всех министров, Магнус благодушно заявляет, что скорее сам сложит с себя полномочия и пройдет выборы в парламент с тем, чтобы иметь равное со всеми право политического голоса. Однако ему требуется большая изощренность мышления, когда посол Соединенных Штатов объявляет о решении Америки слиться с Великобританией наподобие двух крупных предприятий, что означает не столько слияние нежели поглощение бывшей колонией своей метрополии.

Пьеса, нещадно высмеивающая парламентаризм и пассивность конституционной монархии, поднимающая вопросы свободы прессы и растущего влияния Соединенных Штатов Америки, засилья иностранного капитала, а также вмешательства крупных дельцов в политику скорее ради собственной выгоды нежели ради обеспечения блага народа, как нельзя лучше отвечала политической повестке СССР. Неудивительно, что уже через год после премьерного представления «Тележки с яблоками» в Варшаве, сразу два советских переводчика представили в Главрепертком свои версии литературных адаптаций пьесы Шоу с весьма разным подходом и судьбой.

Герман Юрьевич Вечора (1884–1941) представил вариант вольной адаптации под названием «Гип! Гип! Ура! или Пуф! Пуф!», сюжетно весьма близкий к оригиналу. Однако, оттолкнувшись от ключевой для пьесы темы «игры», Вечора ввел фигуру актера, изображающего короля на наиболее скучных заседаниях, в связи с чем Магнус мгновенно утратил свои блестящие дипломатические навыки и какое-либо влияние на ситуацию. В то же время Лев Григорьевич Гельман (1854–1951), более известный под псевдонимом «Лев Жданов», превратил камерную экстраваганцу Шоу, не выходившую за пределы королевского дворца, в масштабное мелодраматическое действо «Император республики англо-саксов». Пьеса не только была оснащена световыми спецэффектами и элементами шпионского детектива, но и отвечала требованиям революционной пропаганды, прославления индустриализации и развития кинематографа.

В докладе рассматриваются и другие изменения, которые претерпела экстраваганца Шоу в обработке советских переводчиков. Делается вывод об основных отклонениях от оригинала, и о том, насколько они были оправданы; отдельно отмечаются удачные находки советских авторов, а также анализируются общие художественные качества пьес. В конце приводятся комментарии политических редакторов Главреперткома, объясняющих, по какой причине памфлет Жданова был допущен к постановке по литере В³, в то время как вольный перевод Вечоры был запрещен как «неприемлемый».

 

Примечания:

 

¹«Первой» в этом ряду мы называем «Тележку с яблоками» скорее de jure, нежели de facto, так как это была первая пьеса, чей жанр Шоу сам обозначил как «политическую экстраваганцу» (political extravaganza). Тем не менее в его раннем творчестве можно отметить и другие произведения, которые могли бы быть частично охарактеризованы подобным образом (например, «Аннаянска, большевистская императрица»). Но вопросы жанровой атрибуции мы оставим за рамками доклада.

²Шоу Б. Тележка с яблоками // Шоу Б. Полн. собр. пьес: В 6 т. Т. 5. Л.: Искусство, 1980. С. 501.

³Литера В означала, что произведение было разрешено к массовому представлению, однако, ввиду невыдержанности идеологического содержания, требовало пристального контроля соответствующих органов на этапе подготовки и финального прогона. Подробнее об этом см.: Культура и власть от Сталина до Горбачева: Цензура в Советском Союзе: 1917–1991: Документы / Сост. А. В. Блюм.; комм. В. Г. Воловников. М.: РОССПЭН, 2004. С. 137.

 

 

 

Юлия Андреевна Скальная, к.ф.н., преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова, ВУ МО РФ, Москва, Россия, julycat@mail.ru

Yulia A. Skalnaya, PhD in Philology, Lecturer, M.V. Lomonosov Moscow State University, Military University of the Ministry of Defense of the Russian Federation, Moscow, Russia, julycat@mail.ru

Л.Ф. Кацис

 

Виктор Серж (В.Л. Кибальчич) до и после Парижского

конгресса в защиту культуры 1935 года

Ключевые слова: Виктор Серж (В.Л. Кибальчич), О. Мандельштам, сталинизм, писательская биография.

 

 

Vitor Serge (V. Kibalchich) Before and After the Congress

for the Defense of Culture, Paris 1935

Keywords: Victor Serge (V. Kibatchich), O. Mandelstam, Stalinism, biography studies.

 

Мемуары Виктора Сержа (В.Л. Кибальчича), писавшиеся в 1940-е гг., содержат в себе сведения как о периоде 1932-1936 гг., т.е. от встреч с О. Мандельштамом и чтения «Путешествия в Армению» (не ранее лета – не позже декабря 1932 г. в Ленинграде, и невозможные принципиально после ареста весной 1933 г.) до освобождения французского троцкиста весной 1936 г., его разрыва с Л. Троцким и т.д.

Важной особенностью мемуаров является отсутствие в них рассказа о Мандельштаме, который появился в журнальном тексте «Трагедия советских писателей» (1946)¹, вышедшем в Париже. Эти сведения дословно совпадают с тем, что записано в уголовном деле О. Мандельштама 1938 г. о чтении армянской прозы Кибальчичу в ответ на прямой вопрос следователя. Кроме того, обвинение О. Мандельштама по этому делу содержало в себе точное указание на контакты с Кибальчичем до момента отъезда последнего из СССР. Это могло иметь место только в период воронежской ссылки Мандельштама, начавшейся летом 1934 г., и оренбургской ссылки Кибальчича (с весны-лета 1933 до весны 1936 г.).

Сведения о прямых контактах двух ссыльных, которые были известны НКВД, однако не повлекли за собой никаких последствий, требуют вдумчивого анализа, который начинается с сопоставления рассказа Кибальчича в мемуарах о контактах с Роменом Ролланом через Г.Г. Ягоду – о том, как ссыльный писатель зарабатывал целую зарплату хорошо оплачиваемого инженера на «пропаже» изъятых ОГПУ рукописей своих неопубликованных вещей, не попавших к Роллану, и т.д. Более того, какие-то стихи Кибальчича все-таки выходили во Франции в это время. В свою очередь, сотоварищ Мандельштама по воронежской ссылке С. Рудаков сообщал жене в 1935 г. о встрече Мандельштама с неким «полковником», которая поэта и потрясла, и воодушевила одновременно. Если учесть, что тогда в СССР такого звания не было и быть не могло, а С. Рудаков происходил из старой военной семьи, то путаница исключена. Похоже здесь помогают мемуары Кибальчича, который рассказывает, что после политического скандала – т.н. «дела Русаковых» в 1929 г., он обратился к Генсеку с просьбой об отъезде. В этом ему было отказано, т.к. Кибальчич занимал пост замначальника разведки Ленинградского военного округа в ранге комполка или комдива. Впоследствии его перевели в рядовые необученные (так!), заявив, однако, что советы не сомневаются, что в случае войны даже оппозиционеры будут на стороне революции.

Летом 1935 г. имел место Парижский Конгресс в защиту культуры с участием Б. Пастернака и И. Бабеля. В январе 1936 г. в новогодних «Известиях» появились стихи Пастернака о Сталине, обращенные к Мандельштаму. В феврале-апреле 1936 г. В. Шкловский (при котором читалось «Путешествие в Армению» летом 1932 и который тогда же откликнулся на этот ненапечатанный текст в «Литературной газете» и затем в журнале одновременно с выходом прозы Мандельштама в «Звезде» №5 за 1933 г.), сразу после публикации стихов в «Известиях» стихов и перед Минским пленумом Правления ССП 1936 г., куда Мандельштам собирался обратиться с письмом, трижды выступил в кинопечати и кинозаседании как раз о формализме в «Путешествии в Армению». По-видимому, его очень задело упоминание «хода коня» Мандельштамом.

Между тем, в 2020 г. мы получили важнейшее хронологическое дополнение, многое объясняющее в судьбе Мандельштама – доклад С. Кибальчича о репрессиях в СССР, написанный для сына Троцкого Льва Седова. Это было лето 1936 г. В этом докладе, опубликованном в «Новом литературном обозрении» и не упомянутом Кибальчичем в мемуарах, подробно разъяснялась разница в мучительном положении истинных ссыльных оппозиционеров и т.н. «сталинцев», т.е. капитулировавших противников Вождя. Не вдаваясь в подробности, отметим, что безнадежное положение Мандельштама в Чердыни – это первое, а ситуация в Воронеже до осени 1936 г. с работой в театре и на радио, командировками, отпусками и т.д. – второе.

Теперь обратим внимание на странные слова О. Мандельштама о стихах «Не мучнистой бабочкою белой…», сказанных С. Рудакову, что поэт написал подхалимские стихи и сорвал голос. Такая характеристика толком не осмыслена до сих пор, похорон летчиков в мандельштамовское время в Воронеже не было, однако отмечалась годовщина гибели участников перелета по маршруту «Воронеж-Оренбург» в начале 1930-х. Все писавшие об этом, не сопоставляли топонимы, гибель летчиков и т.д. со специфическим маршрутом, который для нас обозначен теперь как «Мандельштам-Кибальчич». Очень скоро доклад Кибальчича попал на высокие столы в Кремле, и судьба Мандельштама пошла совсем по другому руслу.

Путешествие Мандельштама в Армению проходило по следам поездки туда Панаита Истрати («протеже» Р. Роллана), раздраженного ленинградским скандалом с семьей Русаковых. Ездил он и на Кавказ, и в Астрахань к ссыльному Х. Раковскому, и в колонию ГПУ в Болшево с указанным нами «полковником», рассказавшим об этом в мемуарах. Собственно, «рядовым необученным» Кибальчич и стал после всей этой истории.

           Остается ответить на вопрос: почему за контакты с Кибальчичем Мандельштам получил «только» пять лет, а его ленинградские друзья, постоянно упоминавшие его в своем деле, – Б. Лившиц, Ю. Юркун, В. Стенич и т.д. – получили высшую меру наказания, причем, О. Мандельштама по тому делу никто не этапировал в Ленинград. Ответ ясен: ленинградские писатели обвинялись в контактах с Кибальчичем после отъезда последнего из СССР.

Следовательно, контакты двух ссыльных с трудом «потянули» на 5 лет Мандельштаму только из-за того, что Кибальчич, кажется, не выполнил условия своего освобождения. Н.Я. Мандельштам, пытавшаяся реабилитировать мужа по делу 1934 года, регулярно получала ответы о контактах с Кибальчичем, исключавшие реабилитацию.

 

Примечания

¹Благодарю С.И. Панова за указание источника в ходе дискуссии по докладу.

 

Леонид Фридович Кацис, д.ф.н., профессор, РГГУ, Москва, Россия, batya-94@mail.ru

Leonid F. Katzis, Doctor of Philology, Professor, Russian State University for the Humanities, Moscow, Russia, batya-94@mail.ru

Ф.Х. Уайт

 

Эрнест Хемингуэй и НКВД

Ключевые слова: Эрнест Хемингуэй, Михаил Кольцов, Якоб Голос, гражданская война в Испании, биографические исследования, советско-американские литературные контакты.

 

Эрнест Хемингуэй и Марта Геллхорн заключили брак в Шайенне, шт. Вайоминг, 21 ноября 1940 г. Они провели медовый месяц в Нью-Йорке. В тот же период Хемингуэй встретился с агентом НКВД. Почему? Предполагаю, что Хемингуэй незадолго до событий закончил свой роман о гражданской войне в Испании «По ком звонит колокол», в значительной степени основанный на информации и личном опыте, которыми поделились с писателем журналист Михаил Кольцов, глава легальной резидентуры НКВД Александр Орлов и другие советские знакомые. Так что, когда Яков Голос (Jacob Golos) в Нью-Йорке обратился к знаменитому писателю с предложением о сотрудничестве, Хемингуэй готов был его выслушать.

Как показывает Пьер Бурдье, писатель получает литературный капитал от агентов и учреждений, обладающих экономическим и культурным капиталом, необходимым для того, чтобы «освятить» писателя и его произведения. Невозможно отрицать влияние экономических и политических факторов на успешный маркетинг литератора и его творений. В нашем конкретном случае отношения Хемингуэя с советскими военными советниками в Испании можно рассмотреть в рамках представления Бурдье о «сети связей», которые устанавливаются с целью получения материальных или символических выгод. Как Кольцов, так и Хемингуэй стремились выстроить социальные взаимоотношения, которые можно было бы претворить в культурный капитал, постепенно конвертируемый в идеологические или финансовые доходы.

Что особенно важно, на хемингуэевское видение Гражданской войны в значительной мере повлияла информация, предоставленная ему Кольцовым, иностранным корреспондентом с репутацией ставленника Сталина в Испании. Журналист и писатель Питер Уайден вспоминал, что именно благодаря Кольцову Хемингуэй имел неограниченный доступ к советским военным советникам и испанскому командованию, так что он, как к себе домой, ходил в отель «Гэйлорд», что было немыслимо для большинства не-коммунистов. Как полагает Джон Реберн, к 1930-м годам Хемингуэй во всем мире считался крупнейшим американским писателем. Несомненно, Кольцов и Советы готовы были сделать все возможное для того, чтобы Хемингуэй изобразил республиканскую Испанию в положительном ключе. Это было идеологически выгодно для СССР – как в национальном масштабе, среди собственных граждан, так и на международной арене, среди либерально настроенных сторонников социалистического эксперимента.

В конце 1930-х рассказы, пьеса «Пятая колонна» и публицистика Хемингуэя прекрасно сочетались с романтическим восприятием Гражданской войны в Испании советскими гражданами, сформировавшимся под влиянием Кольцова. Вот почему «Испанская земля» и «Пятая колонна» получили несоразмерный объем внимания со стороны критики. Возможно, советские литературоведы – а не исключено, что и НКВД – хотели видеть в Филипе Ролингсе с его контршпионской деятельностью в Испании самого Хемингуэя как новоиспеченного агента НКВД.

Таким образом, готовность Хемингуэя встретиться с Яковом Голосом в 1941 году можно понять, приняв во внимание завязавшуюся за несколько лет до этого дружбу писателя с М. Кольцовым, И. Эренбургом, и даже с А. Орловым. Отношения с каждым из этого списка можно рассматривать в рамках представления Бурдье о «сети связей».

Подчеркнем, что Хемингуэй и Кольцов были взаимно заинтересованы в построении социальных отношений, которые можно было бы обратить в культурный капитал, который со временем стал бы приносить идеологические или финансовые дивиденды. Хемингуэю нужен был доступ к информации для литературной и журналистской работы, а Кольцову был нужен американский писатель, который стал бы распространителем советской версии испанских событий. Вполне возможно, что НКВД также был заинтересован во вложении социального капитала в Хемингуэя после 1940 – в надежде на то, что его культурные произведения принесут идеологическую выгоду Советскому Союзу. Как мы теперь знаем, отношения Хемингуэя с советскими компетентными органами не принесли ожидаемых дивидендов. По невероятной иронии судьбы вербовка писателя состоялась в тот самый момент, когда его роман был запрещен Ждановым. «По ком звонит колокол» дождался публикации в СССР лишь в 1968 году – и даже тогда лишь в значительно цензурированном переводе.

 

Ernest Hemingway and the NKVD

Keywords: Ernest Hemingway, Mikhail Kol’tsov, Jacob (Iakov) Golos, Spanish Civil War, biography studies, Soviet-American literary contacts.

 

Ernest Hemingway married Martha Gellhorn in Cheyenne, Wyoming on 21 November 1940. They honeymooned in New York City. While there, Hemingway also met with an NKVD agent. Why? I argue that we must consider that Hemingway had just completed his novel about the Spanish Civil War, For Whom the Bell Tolls, relying on much of the information and experiences that had been afforded to him by journalist Mikhail Kol’tsov, NKVD station chief Aleksandr Orlov and other Soviet acquaintances. So, when Jacob (Iakov) Golos approached the famous author in New York City, Hemingway was willing to listen.

For Pierre Bourdieu, literary capital is inferred upon a writer by agents and institutions possessing the economic and cultural capital necessary to consecrate an author and his literary works. Undeniably, economics and politics are involved in the successful marketing of an author and his literature. In this specific case, Hemingway’s relationship with Soviet agents in Spain could be understood in the context of Bourdieu’s network of connections that are created in order to secure material or symbolic profits. Both Kol’tsov and Hemingway were intent on creating a social relationship meant to result in cultural capital that could eventually be converted to ideological or financial profits. Through conversion, Bourdieu argues, investment in one area can lead to profits and reinvestment in another. In this case, literary (cultural) capital was converted into political (ideological) profits. In other words, the Soviet Union and its agents, including Kol’tsov, were investing social capital in Hemingway in the hope that his cultural production (books, journalism and a play) would return ideological profits for the Soviet Union. After having made an initial investment in Hemingway while he was in Spain, it was logical that the NKVD thought that they could further develop the relationship for on-going mutual benefit.

In this presentation, I concentrate on Hemingway and Kol’tsov during the Spanish Civil War in order to bring their relationship into sharper focus. In so doing, I suggest that the Soviet government wished to create social capital with Hemingway in order to receive ideological dividends at home and abroad.

In the late-1930s, Hemingway’s stories, play and journalism coincided nicely with the romanticism of the Spanish Civil War in which Soviet citizens were engulfed; Kol’tsov’s Spain. As a result, The Spanish Earth and The Fifth Column received a disproportionate amount of critical attention. Maybe most importantly, Soviet scholars, and possibly the NKVD, wanted to read Philip Rawlings and his involvement in counter-espionage activities in Spain, as Hemingway, the fledgling NKVD recruit.

Therefore, Hemingway’s willingness to meet with Jacob Golos in 1941 can be explained by examining his earlier friendships with Mikhail Kol’tsov, Il’ya Ehrenburg, and, possibly, even with Aleksandr Orlov. Each of these relationships might be viewed within Bourdieu’s network of connections. Most importantly, Kol’tsov and Hemingway had been mutually interested in a social relationship that would result in cultural capital that could eventually be converted to ideological or financial profits. Hemingway needed access to information for his journalistic and literary works and Kol’tsov needed the American author to report on and depict the Soviet version of events in Spain. Just as likely, the NKVD was also interested in investing social capital in Hemingway after 1940 in the hope that his cultural production would return ideological profits for the Soviet Union. As we now know, Hemingway’s relationship with the NKVD (1941-49) was not nearly as profitable. In fact, this recruitment of Hemingway at the same moment that his novel was being rejected by Zhdanov is incredibly ironic since For Whom the Bell Tolls would not be published in the Soviet Union until 1968 and then only in a heavily redacted Russian translation.

 

Фредерик Х. Уайт, PhD., профессор русистики и междисциплинарных наук, Университет Юта Валлей, Орем, шт. Юта, США, 10589755@uvu.edu

Frederick H. White, PhD., Professor of Russian and Integrated Studies, Utah Valley University, Orem, UT, USA, 10589755@uvu.edu.

С.И. Панов, О.Ю. Панова

Теодор Драйзер глазами советских читателей 1930-х гг.

Ключевые слова: Теодор Драйзер, советские читатели, 1930-е гг., рецепция, читательские отзывы, советско-американские литературные связи.

 

Theodore Dreiser and the Soviet Readers, 1930s

Keywords: Theodore Dreiser, Soviet readers, 1930s, reception, readers’ feedback, Soviet-American literary connections.

 

«Формовка советского читателя» ¹ была одной из важнейших идеологических и социальных задач в сталинском СССР. В конце 1920-х при Секции литературы и языка Коммунистической Академии была организована Комиссия по изучению читателя и зрителя. В 1920-1930-х на заводах, фабриках, на селе действовали кружки читателей, где помимо чтения и обсуждения книг в своем кругу проходили встречи с писателями и критиками. В честь 10-летия ГИЗа 25 мая 1929 г. в Москве прошла конференция рабочих читателей. На ней присутствовало 600 участников – делегатов от рабочих читательских кружков. Итогом конференции стало решение создать «редакционный рабочий совет»: «Рабочий редсовет — орган связи издательства с рабочей читательской общественностью, орган общественного контроля над издательской работой для наилучшего удовлетворения запросов пролетарского читателя»². Деятельность рабочих редсоветов освещалась в журнале «На литературном посту»³. После реформы Госиздата и превращения его в ГИХЛ, рабочий редсовет стал работать при издательстве художественной литературы.

«Пристальное внимание редсовета привлекла национальная и иностранная революционная литература. <…> На пленум Международного бюро революционной литературы редсоветом был выделен свой представитель, сделавший по окончании пленума на редсовете отчетный доклад. В резолюции редсовета по этому докладу отмечена необходимость наиболее полно представлять в русских переводах иностранную пролетарскую литературу, популяризируя ее в массах устройством специальных вечеров революционной иностранной литературы на предприятиях. Редсовет предложил редакции иностранной литературы согласовывать свой план изданий с МБРЛ (теперь МОРП — Международное объединение революционных писателей)»⁴.

После того, как отгремел призыва ударников в литературу и была ликвидирована РАПП, работа с читательской аудиторией не потеряла своей важности, хотя формы ее изменились. В середине 1930-х ГИХЛ печатал на своих изданиях просьбы к читателям присылать впечатления от прочитанной книги. Поступившие отзывы читателей обрабатывались в массовом секторе ГИХЛ и некоторые из них отбирались для публикации в журнале ГИХЛ «Художественная литература». Из числа постоянных и наиболее перспективных корреспондентов-читателей отбирались народные «книжкоры» – народные эксперты, обозревавшие книги, некий аналог «рабочего редсовета» – но терминология уже изменилась и отвечала духу эпохи народных классиков и народного фронта.

Поток читательских отзывов, поступавший в издательство, был живой формой обратной связи с читателем. Те отзывы, что выбирались из этого потока для обнародования, прежде всего должны были демонстрировать все возрастающую власть канона над читательской аудиторией. Однако если обратиться к массиву читательских отзывов, сохранившихся в фонде ГИХЛ, легко убедиться, что при неселективном подходе открывается сложность, разнонаправленность и неоднозначность процесса рецепции западной литературы советским читателем. Это хорошо видно и на материале отзывов читателей о творчестве Т. Драйзера, который в середине 30-х уже имел (наряду с Барбюсом, Ролланом, Генрихом Манном) устойчивую репутацию одного из крупнейших современных «советских зарубежных классиков» и верного друга СССР. В архиве массового сектора ГИХЛ сохранилось около полусотни отзывов на основные романы Драйзера – «Гений», «Сестра Керри», «Дженни Герхардт», «Финансист», «Титан» и, конечно, «Американская трагедия».

Усилия, предпринятые советским книгоизданием и критикой по конструированию образа Драйзера как «зарубежного советского классика» в 1930-е принесли свои плоды: именно так воспринимали автора «Финансиста» и «Американской трагедии» тогдашние читатели. Их отзывы часто были совершенно сходны с тем, что писала советская критика о том или ином зарубежном авторе, – в них воспроизводились клише и общие места из предисловий и статей. Но порой читатели выступали как эксперты – обнаруживали в романах политические ошибки и требовали их исправить, не сомневаясь, что имеют право корректировать и комментаторов, и переводчиков, и критиков, и издателей и даже автора. Для немалого числа читателей граница между жизнью и литературной была неочевидной. Эффект правдоподобия, который возникал при чтении книг Драйзера, порой приводил к «синдрому Дон Кихота»: некоторые читатели «Американской трагедии» были убеждены, что в книге был описан реальный случай из а американской жизни, и они хотели узнать о дальнейшей судьбе героев романа, связаться с ними. Очень часто читатели стремились извлечь из книг Драйзера нравственный урок (что согласовывалось с традициями восприятия русской классики). Иногда читатели идентифицировали себя с героями, сопереживали им, сопоставляя литературный материал и свой личный житейский опыт. Встречается и отзывы, содержащие личные истории: их авторы, усмотрев параллели между сюжетом романа и событиями своей жизни, начинали подробно рассказывать о себе. Эти отзывы ярко отражают идеологию и менталитет эпохи; иногда за ними ощущаются настоящие человеческие драмы, типичные для советских 1930-х. Такие отзывы представляют собой человеческие документы, показывающие, что драйзеровские книги стали для многих советских читателей любимым чтением, важной частью жизни и настоящей ценностью.

Примечания

¹О работе советских литературных институций с читателем см.: Добренко Е.А. Формовка советского читателя: социальные и эстетические предпосылки рецепции советской литературы. СПб.: Академический проект, 1997.

²Сим М. «Полпредство» рабочего читателя // На литературном посту. 1931. № 13. С. 46-47.

³См. напр. Семенов Д. Рабочие редакционные советы // На литературном посту. 1931. № 3. С. 17–18. Автор с опорой на постановление ЦК о массовой книге 1928 г. подчеркивал важность активного привлечения читателя к издательскому процессу и к работе литературной критики, то есть, де факто рабочий читатель должен был стать еще одной (а может, и самой авторитетной) экспертной инстанцией.

⁴Сим М. «Полпредство» рабочего читателя. С. 46.

 

Сергей Игоревич Панов, к.ф.н., с.н.с. ИМЛИ им. А.М. Горького РАН, Москва, Россия, sergeipanov@mail.ru

Ольга Юрьевна Панова, д.ф.н., в.н.с. ИМЛИ им. А.М. Горького РАН, проф. МГУ им. М.В. Ломоносова, Москва, Россия, olgapanova65@mail.ru

Sergei I. Panov, PhD in Philology, Senior Research Fellow, A.M.. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia, sergeipanov@mail.ru

Olga Yu. Panova, Doctor of Philology, Leading Research Fellow, A.M.. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences; Professor, M.V. Lomonosov Moscow State University, Moscow, Russia, olgapanova65@mail.ru

Д. М. Цыганов

Холодная война с модернизмом: Сталинская премия в контексте западно-советских литературных взаимодействий периода позднего сталинизма

Ключевые слова: холодная война, соцреализм, модернизм, советский литературный канон, поздний сталинизм, западно-советские литературные контакты.

 

The Cold War with Modernism: The Stalin Prize in the Context of Western-Soviet Literary Interactions of the Late Stalinist Period

Keywords: Cold War, Socialist Realism, Modernism, Soviet literary canon, Late Stalinism, Western-Soviet literary contacts.

Фактическое окончание Второй мировой войны в начале сентября 1945 г. было ознаменовано безоговорочной капитуляцией войск Японской империи перед армией Советского Союза. Стремительное вырождение прямых форм вооруженного конфликта в глобальное противостояние, базирующееся прежде всего на идейных противоречиях, характеризует период нескольких первых послевоенных лет. Холодная война, в основе своей апеллировавшая к конфликту между западной и советской концепциями искусства, уже в 1945–1946 гг. оформилась как конфликт сугубо текстуальный. Очевидная невозможность возобновления боевых действий привела к актуализации не столько глобальных политических и экономических, сколько культурно-идеологических противоречий: изменилась сама специфика межгосударственных отношений, ранее представлявшихся рядом разрозненных взаимодействий. В отношении к послевоенной действительности справедливо говорить о целенаправленно осуществлявшемся процессе структурирования мирового политического пространства, эксплуатировавшем самые разнообразные институциональные ресурсы.

Истоки этого идеологического противостояния, по сути своей сведенного к борьбе за установление риторической монополии, за обладание исключительным правом на производство «текста власти», обнаруживаются в эстетических противоречиях, обозначившихся еще в предвоенный период. Но своего расцвета этот конфликт достигает именно в эпоху позднего сталинизма. Факты показывают, что за относительно краткосрочным военным периодом нормализации внешнеполитической обстановки и сотрудничества со странами Запада последовала отнюдь не реанимация прежних разногласий, но их значительное усугубление, предельная радикализация стремительно сокращавшихся межкультурных взаимодействий. Окончательно оформившийся в культурном пространстве послевоенной эпохи конфликт двух конкурировавших дискурсов требовал от советской стороны поиска новых текстуальных инструментов противодействия «поджигателям войны».

Первостепенной задачей в условиях холодной войны оказывалась организация позднесталинского культурного континуума в соответствии с критериями однородности и монолитности, степень реализации которых, по мысли Сталина и ряда партийных функционеров от искусства, прямо определяла бы конкурентоспособность «метода социалистического реализма». Достичь искомых параметров можно было двумя способами: либо полным устранением из пространства официальной советской культуры всех идеологически чуждых или эстетически выбивавшихся элементов, либо оформлением единого соцреалистического канона, фактически невозможным без приспособления под эту цель множества институциональных механизмов. На деле два эти направления «культурной политики» осуществлялись синхронно: тенденция к постепенному «очищению» литературного процесса от «безыдейности и пошлости», воплощенных в произведениях писателей-«вредителей», согласовывалась с процессом консолидации не столько писательского сообщества, сколько сферы соцреалистического искусства. И тогда же, в послевоенный период, когда пришло осознание невозможности решить поставленную организационную задачу посредством имевшихся в распоряжении Политбюро институциональных ресурсов, Сталин и его ближайшее окружение обратили внимание на колоссальный инструментальный потенциал премиальных институтов и, в частности, института Сталинской премии в области литературы и искусства.

Уже к середине 1945 года в кругах высшего партийного руководства созрела идея создания института международных премий СССР. Вскоре курирование проекта международных премий было доверено восстановленному в должности первого заместителя начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) в сентябре 1947 г. Д. Т. Шепилову, который предложил учредить международную Ленинскую премию. Тем временем конфронтация со структурами института Нобелевской премии стремительно достигла своего апогея: историю западно-советских культурных конфликтов в позднесталинскую эпоху и разгоравшуюся тогда же антинобелевскую идеологическую кампанию квалифицирует агрессивный характер советской официальной риторики. С уверенностью можно говорить о том, что к самому началу 1948 г. советским партийным руководством был взят уверенный курс на открытое идеологические противодействие прежде всего контексту модернистской (иначе — «декадентской») культуры, создаваемому институтом Нобелевской премии. Однако уже в первые месяцы 1948 г. радикализм неприкрытой антинобелевской идеологической кампании несколько ослабнет, но общая установка на открытый конфликт тем не менее сохранится. Такое внезапное притупление интереса к этому важнейшему в контексте конфронтационной политики вопросу, наблюдаемое в кругах партийного руководства, могло надежно объясняться лишь одним обстоятельством — вопрос об учреждении международной премии Советского Союза был взят под контроль лично Сталиным.

И уже 20 декабря 1949 г., накануне 70-летия Сталина, Указом Президиума Верховного Совета СССР будет учрежден институт международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами», который и выступил в роли едва ли не ключевого института в процессе поляризации мира, разделения «сфер влияния».

 

Дмитрий Михайлович Цыганов, студент, МГУ им. М.В. Ломоносова, Москва, Россия, tzyganoff.mitia@yandex.ru

Dmitry M. Tsyganov, Student, M.V. Lomonosov Moscow State University, Moscow, Russia, tzyganoff.mitia@yandex.ru

О.Б. Карасик-Апдайк

 

Апдайк смотрит на Россию, Россия смотрит на Апдайка

Ключевые слова: Джон Апдайк, СССР, переводы, восприятие.

 

Updike Looks at Russia, Russia Looks at Updike

Keywords: John Updike, USSR, translations, reception.

 

Джона Апдайка начали переводить в Советском Союзе практически сразу, как только он приобрел известность на родине, в начале 1960-х. В 1964 г. писатель посетил СССР в рамках культурного обмена между двумя странами, и после этого визита его произведения не прекращали переводиться и издаваться в нашей стране.

Свои впечатления от посещения социалистического блока (после СССР Апдайк побывал в Румынии, Болгарии и Чехословакии) он передал в рассказах, включенных в книгу о Беке (“Rich in Russia”, “Bech in Romania”, “Bulgarian Poetess” – на русский язык не переведены). Несмотря на то, что он не просто раскритиковал, но даже высмеял социалистический строй, показав СССР как мрачный мир Зазеркалья, его репутация как лучшего американского автора второй половины ХХ века в Советском Союзе продолжала только укрепляться. В 1960-е началось и изучение его творчества отечественным литературоведением, которое успешно продолжается и сегодня.

Личность и творчество Апдайка в восприятии советского читателя представали иначе, чем для американцев. Так, в советской американистике укоренился миф о детстве писателя, проведенном в нищете, о том, что его поступление в Гарвард было чем-то необычным и едва ли не случайным для молодого человека из беднейшей провинциальной семьи, и т.п.

Апдайк не раз открыто выступал в поддержку советских диссидентов и высказывался против советской системы, однако странным образом это никак не повлияло на его высочайшую репутацию в СССР, переводы и публикации. Его произведения активно печатались в журналах, книги издавались и переиздавались. Эта ситуация сохранилась и сегодня. Например, «Иностранная литература» в последнее время публикует его эссе, а издательство «Текст» в нынешнем году заново приобрело права на переводы и издание нескольких романов.

Некоторые произведения Апдайка впервые были переведены на русский язык уже после распада СССР, и существует несколько произведений, не переведенных и по сей день.

В отечественной критике традиционно лучшими романами Апдайка называются «Кентавр» и «Кролик, беги». Однако в США «Кентавр» рассматривается как раннее и весьма среднее произведение писателя, тогда как наилучшие отзывы критиков и популярность у читателей получил роман «Супружеские пары», который также является и наиболее коммерчески успешной книгой Апдайка.

Творчество Апдайка вызывало восхищение многих знаменитых советских, а впоследствии российских писателей, среди которых Довлатов, Аксенов, Гладилин и т.д. Многолетняя дружба и сотрудничество связывали его с Евтушенко.

С годами восприятие эстетических сторон творчества Апдайка в нашей стране изменилось, но он по-прежнему любим читателями и изучается литературоведами как наиболее значительный американский автор второй половины ХХ столетия.

 

Ольга Борисовна Карасик-Апдайк, д.ф.н., проф. Казанского (Приволжского) федерального университета, Казань, Россия, karassik1@yandex.ru

Olga B. Karassik Updike, Doctor of Philology, Kazan Federal University, Kazan, Russia, karassik1@yandex.ru