Рожкова Н.Е.

 

Для нынешней эпохи характерен повышенный интерес к документальности во многих областях гуманитарных знаний. Одна из причин данного явления – растущее влияние средств массовой коммуникации на все сферы жизни человека. Так, телевидение выполняет унифицирующую функцию и способствует тяготению зрителя к прямому свидетельству, факту. Под воздействием постоянно увеличивающегося потока информации (особенно благодаря Интернету), качественно изменилось поведение воспринимающего. Современный индивидуум с обретённой способностью объективной оценки фактов является носителем новой психологии эстетического восприятия. Поиск адекватных форм выразительности вызвал обращение к документальному жанру. О степени распространённости документа в литературе последних десятилетий говорят популярные произведения о Великой Отечественной войне.

Особое место занимает мемуарный жанр среди документального материала, отражающего многовековую историю войн. В сущности, уже хвалебные надписи древним воинам и правителям были в какой-то степени мемуарной фиксацией прошедших событий, ставших историей.

Некоторые черты, присущие мемуарной литературе, присутствуют в древнерусских летописях, начиная с XI века. При создании свода летописей к предшествовавшему материалу присоединялись новые записи, составленные по личным впечатлениям редактора свода. В XVII веке мемуарное начало усиливается в русской литературе, и ряд исследователей относит “Житие” протопопа Аввакума к “первым русским мемуарам”[i]

Во второй половине XVIII века отечественная мемуаристика формируется как самостоятельный вид литературы, в XIX-м становится явственней демократизация круга авторов, обогащается тематика этих произведений. Автор монографии “1812 год и русская мемуаристика” А.Г. Тартаковский отмечает: “1812 год явился датой совершенно особого значения, оказавшей значительное влияние на развитие духовной жизни русского общества, на гражданское самосознание, на сам тип исторического мышления, что не могло не отразиться на мемуаротворчестве[ii], “Двенадцатый год. Мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная”[iii].

В сложном общественно-литературном и идейно-творческом генезисе романа Л.Н. Толстого “Война и мир” далеко не последнюю роль сыграла мемуарная традиция 1812 года: в процессе работы над романом писатель изучал как рукописи дневниковых произведений, так и опубликованные воспоминания. Заслуживает внимания следующий факт: во многих странах Аустерлицкое сражение анализировалось в военных трудах и исторических исследованиях, а в России напоминание о нём считалось непатриотичным. Ситуация изменилась только после опубликования романа Л.Н. Толстого.

Мемуары – это история, прошедшая через сознание и личную биографию современника, ставшая его жизненным опытом, который художественно осмыслен и запечатлён в художественном тексте. Они являются не только источником, сообщающим об исторических событиях, но и фиксацией взглядов и позиции автора, воспринимающего прошедшее с некоторой временной дистанции. Мемуары – это личностная память пишущего о протекавшей на его глазах и через его сердце истории, парадоксальное явление человеческого сознания и культуры. Парадоксальность памяти состоит в том, что прошедшее присутствует в ней как явление современности. То, что человек помнит, находится с ним сегодня и поэтому современно. В этом – важная особенность мемуаров, залог сохранения их актуальности.

Трагический опыт войны, осмысление её фронтовиками преломляют события через личный опыт и биографию автора, окрашивают воспоминания о них эмоциями, рефлексией, оценками личности, пережившей эти события. В годы войны произошло огромное количество эпизодов, большинство свидетелей которых погибло. В том случае, если их фиксирует мемуарист, существенное значение приобретает историческая информативность мемуарных сведений. Факты, изложенные на страницах воспоминаний, не всегда могут быть сопоставлены с документами, поэтому они сами по себе уникальны и проверяемы только степенью правдоподобности. В случаях, когда сопоставление возможно, на историю следует смотреть “глазами” документа и “глазами” мемуаристов.

К.М. Симонов писал: “Оценивая нашу мемуарную литературу о войне, надо иметь в виду, что у неё были насильственно задержанные роды, и она потеряла драгоценное – если иметь в виду остроту памяти – десятилетие”[iv]. Долгое время недоверие к подлинности мемуаров считалось оскорбительным для памяти полководцев. Характерно высказывание композитора Г.В. Свиридова: “Мемуары маршала Жукова. Впечатление такое, что писал какой-то сталинистский компьютер. Всё выровнено, утрамбовано, закатано безликим бетоном… Вся жизнь под контролем”[v]. Точка зрения писателя Б. Соколова противоположна: “мемуары маршала Жукова, скорее, своеобразный роман о войне, написанный одним из главных её участников, которого официальная историография умышленно забыла, а маршал, в противовес ей, творил собственный миф войны”[vi]. Наконец, сам полководец признавал: “Книга воспоминаний наполовину не моя”[vii].

При сравнении событий XIX и XX столетий, оказавших влияние на литературные жанры, прослеживается некоторое сходство культурных и общественных ситуаций. В XIX веке происходит обострение противоречий между западниками и славянофилами, в XX веке – разделение гуманитарного общества на урбанистов и почвенников, дискуссии о физиках и лириках 1960-х отдалённо напоминают споры 1860-х годов нигилистов и романтиков. Следствие этих крупных разногласий вызвало оживление журнальной деятельности (“Современник” Некрасова – “Новый мир” Твардовского), и, соответственно, вызывает повышение интереса к документу. Публицистика становится доминирующим жанром.

“Читаю взахлёб мемуары, поэтов, послов и солдат”, – писал 47 лет назад поэт Ю. Смирнов (цит. по рукописи), когда на первый план выдвигались публицистические и документальные произведения, трудно поддающиеся формальной регламентации. Пользовались читательским спросом дневники, мемуары, обновлялся литературный словарь (прежде всего за счёт понижения роли трафаретов и увеличения объёма разговорной и деловой лексики). Особая установка на собеседничество, мгновенный читательский отклик отразились в стилевых направлениях, характерными чертами которых стали как проповеднические, так и исповедальные интонации, хотя, по утверждению прозаика Г.Я. Бакланова, внутренний цензор не позволил военно-мемуарной литературе стать настоящей исповедью.

Среди рецензий на воспоминания, публикующиеся в начале 50-х годов особое место занимает отзыв А. Прохорова на книгу П. Вершигоры[viii]. Его автор, в частности, подвергал критике право мемуариста на выражение личных взглядов как давно признанное свойство данного жанра. Отрицательное влияние рецензии выразилось впоследствии в том, что военачальники нередко воздерживались от своей точки зрения, которая также является историческим фактом.

Конец 1950-х годов отмечен решительным отказом от этикетных форм отражения действительности. Социальные изменения, происшедшие благодаря ХХ съезду КПСС и разоблачению культа личности И.В. Сталина значительно расширили степень вовлечения литературы в решение задач, до этого находящихся вне её компетенции. Литература стремилась любыми средствами приблизиться к жизни. В газете “Красная звезда” 17 и 27 апреля 1960 года были опубликованы статьи К.М. Симонова, не только посвящённые собственно предмету мемуаристики, но и содержащие рекомендации методического характера – как добиться рельефности и колоритности в изложении военных событий, сохранить авторскую индивидуальность.

Писатели-фронтовики, стремясь к правдивости, иногда обвиняли полководцев-авторов воспоминаний в субъективности. Однако авторская личная оценка – неотъемлемая черта любых мемуаров, присущая им форма постижения объективной картины прошлого. Поэтому подобная критика является посягательством на сами законы мемуарного жанра. Если говорить о намеренно тенденциозном субъективизме, то он, в первую очередь, проявляется в преувеличениях роли различного рода войск. В книге Г.К. Жукова “Воспоминания и размышления”, в частности, говорится:

“В своих мемуарах бывший командующий 5-й танковой армией П.А. Ротмистров пишет, будто бы решающую роль в разгроме бронетанковых войск армий "Юг" сыграла 5-я танковая армия. Это не совсем так. Обескровили и измотали врага войска 6-й и 7-й гвардейских и 1-й танковой армий. 5-я танковая армия имела дело уже с крайне ослабленной группировкой немецких войск”[ix].

В начале 60-х годов военные воспоминания рассматривались в качестве исторического источника и с литературоведческих позиций. В некоторых исследованиях, опубликованных в тот период, мемуары характеризуются как жанр художественной прозы. В. Кардин, например, отнёс роман Э.М. Ремарка “На Западном фронте без перемен” к мемуарам, “так как представляет собой в значительной степени военные воспоминания писателя”[x]. Другие критики призывали освободить мемуаристику от монопольного влияния беллетристических традиций, делая акцент на исторический аспект. В конечном итоге возобладала концепция, определяющая мемуары одновременно как художественное произведение и исторический источник. Эта двойственность с акцентом на одно из начал – фундаментальное свойство данного жанра. “Для историка структурная единица мемуаров – зафиксированный документально исторический эпизод. Для филолога документальной точности недостаточно. Его интересуют художественные достоинства произведения”[xi].

Мемуары участников боевых действий стали выходить ещё во время войны (один из первых сборников воспоминаний “На Карельском фронте” был издан в 1941 году). В 1948 году опубликован сборник “Штурм Берлина”. Ранние мемуары написаны, как правило, по памяти, ибо практический доступ к архивным материалам, столь необходимым для уточнения событий прошлого, был закрыт. (Следует отметить, что понимание всемирно-исторического масштаба событий пришло не сразу. Так, в словосочетании “великая отечественная война” все слова до конца 1942 года писались с маленькой буквы).

“Положение о Государственном архивном фонде СССР” (1958) сделало многие (хотя далеко не все) документы более доступными для мемуаристов. Благодаря использованию документов стало возможно уточнить время и место событий, способствующее активизации обращения к источникам. Однако избыток информации: не каждому под силу освоить. Например, когда прозаик В.О. Богомолов в 1978 году приступил к работе над новым произведением, уже анонсированном в журнале “Новый мир”, он неожиданно был допущен в секретный архив, где столкнулся с огромным количеством интересующих его документов. Роман так и не вышел, поскольку автор оказался не в состоянии переработать столь обширную информацию. Для военного, не являющегося профессиональным литератором, осуществить подобное ещё труднее.

В том же 1958 году в Воениздате Министерства обороны организован отдел военно-мемуарной литературы. По признанию военачальников, рекомендации сотрудников этого отдела авторам-мемуаристам относительно содержания, формы, способов изложения материала зачастую не носили принципиального характера. В личном архиве моего деда, Командующего I Польской армией С.Г. Поплавского сохранилось письмо редактора, где, в частности, указано: “Во многих случаях советские солдаты и офицеры упоминаются только по фамилии. Поляки, как правило, называются по имени и фамилии. Название книги – "За землю предков", следует заменить, например: "Товарищи в борьбе"”.

Из-за подобных замечаний книги военачальников часто выхолащивались. Но многое осложнялось и объективными причинами. Соприкасаясь с мнением других очевидцев, мемуарист интенсивно обменивается устной информацией, усваивая зачастую некое “общее” мнение как своё собственное. Следует также отметить, что отношение автора к событиям в период их свершения и в момент работы над мемуарами не всегда совпадает. Как собственный жизненный опыт, так и социальные изменения в обществе побуждают смотреть на прошлое по-иному. Наконец, чем больший срок отделяет время создания воспоминаний от реального времени описываемых событий, тем больше нежелательных наслоений. Маршал Советского Союза И.Х. Баграмян отмечает: “У памяти человеческой много врагов, медленно, но верно подтачивающих её. В их числе неумолимое время, по зернышку выметающее из кладовых памяти многие интересные факты из прожитой жизни. Новые события и новые впечатления порой невольно заставляют нас по-иному осмысливать пережитое, и тогда дела давно минувших дней начинают представляться нам в несколько ином, чем прежде, свете. Много опасностей подобного рода ожидает мемуариста”[xii]. А.А. Ахматова высказывается более категорично: “Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя, двадцать процентов мемуаров так или иначе фальшивки. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать”[xiii]. Однако эти опасности компенсируются в воспоминаниях непосредственным выражением личности их автора, что является по-своему ценным документом времени.

Важнейшая роль автора в мемуарном тексте признается большинством  исследователей (Л. Левицкий, Н. Николина, Е. Николаева, Т. Колядич, Л. Нюбина). В критике неоднократно дискутировался вопрос: допустимо ли говорить об авторе как о конкретном герое произведения, если он представлен в виде биографического “я” или если конструируется его внутренний мир (форма “авторского присутствия”). Некоторые моменты могут быть переданы в выгодном для повествователя свете. Однако образ автора – это не персонаж, созданный художественным воображением, не точное жизнеописание реально существовавшего когда-то человека, а результат типизации, синтеза, в котором наряду с воплощением сугубо индивидуальных качеств и переживаний присутствует и элемент обобщения. Чувство авторского “я” в мемуарах – главное условие того, что воспоминания являются не только документами эпохи, но и эмоционально окрашенными произведениями. Личные впечатления предстают перед читателем продуктом воспоминаний индивида во всей полноте его социального, исторического и культурного опыта.

Большинству авторов трудно удержаться от того, чтобы не показать собственные действия такими, какими хочется видеть. “"Поправив" себя, мемуарист нарушит своеобразие описываемого и исказит предмет воспоминаний”[xiv]. Почву для такого искажения создают не только неумение или нежелание пишущего побороть слабость изобразить себя в лучшем свете, но и отбор материала.

Как отмечает Л. Левицкий, “мера и характер содержательности мемуаров связаны с личностью автора. Если автор – личность самобытная, то особенно интересен он сам, его мысли и чувства, отношение к тому, что он видел. Если он человек заурядный, то больше привлекает то, что он видел”[xv]. При всём согласии с исследователем, есть основания полагать: у того, кто осмелился “подступиться” к такому сложному жанру, как мемуары, заурядность исключается.

В процессе самораскрытия автор воспоминаний вступает в диалогические отношения с другими культурами, текстами, кодовыми системами. Тезаурус вспоминающего “эго” во многом строится на интертекстуальности, из которой человек черпает большую часть своего интеллектуального опыта. Монолог эгоцентрического повествователя является лишь кажущимся, он превращается в отсроченный диалог с близкими и предшественниками, с национальной и человеческой культурой.

Схематизм в создании собственного образа как отличительная черта автобиографий оставляет впечатление, что авторам довольно непросто мобилизовать память и показать те этапы и моменты своей жизни, в которые они наиболее ярко проявили себя.

Это происходит, вероятно, потому, что автобиографическое “я” военных мемуаристов подчинено изображению событий, имеющих всемирно-историческое значение. Даже детство разворачивается не на фоне коллизий, а как бы вторым планом за ними. В этом – принципиальное отличие военных воспоминаний от литературных. Весьма показательная деталь – отсутствие образов родителей. Не задумываясь о собственном вкладе в Победу, военачальники проявили активность в стремлении рассказать о сражающихся вместе с ними.

Зона представления и функционирования имён собственных в мемуарном тексте необычайно велика. При изучении воспоминаний генерала армии Д.Д. Лелюшенко “Москва – Сталинград – Берлин – Прага. Записки командарма”, мною произведён статистический подсчёт: персоналии занимают более 70% объёма всего издания.

Суд читателей-современников непременно пристрастен, однако в этой пристрастности есть своя закономерность и причинность. К категории читателей военных мемуаров относятся, с одной стороны, представители старшего поколения, которые, обогащаясь неизвестными фактами, приобретают способность понимания фактов известных, но не получивших по разным причинам некоторого концептуального толкования. С другой стороны, эти мемуары обращены к тем, для кого данные события являются не жизненным опытом, а, скорее, весьма далёкими, и призывают их понять историю своего Отечества в самые трудные моменты его существования. В процессе журналистской работы (многочисленные интервью с участниками Великой Отечественной войны в преддверии 60-летнего юбилея Победы) мною было проведено небольшое социологическое исследование, результаты его показали: 65% ветеранов продемонстрировали более доверительное отношение к военным мемуарам, нежели к художественной прозе своих писателей-фронтовиков (за исключением произведений Ю.В. Бондарева).

Главная черта военных мемуаров – установка на воспоминание, что, например, подкрепляется употреблением (особенно в начале текста) слов-сигналов, относящихся к семантическому полю темы “память”: как-то раз, однажды и др. Память не только отражает пережитое, но и помогает автору при отборе событий. Со временем одни впечатления уступают место другим, в “результате чего в сознании мемуариста возникает некоторый образ прошлого. Именно память помогает корректировке изображаемого, придавая воссоздаваемой картине иллюзию объективности”[xvi]. Появляются обороты – “всё живо в памяти”, “я помню”, “до сих пор помню”. Так, генерал армии М.И. Казаков признается: “Четверть века прошло с тех пор, а я и сейчас до мельчайших подробностей помню…”[xvii].

Ряд исследователей полагает, что память является одним из основных компонентов мемуарного повествования или “видовых признаков” (А. Тартаковский). Сами мемуаристы выделяют так называемую “первичную память”, связанную с первейшими событиями жизни, память детства, вечную память, память рода, отмечая то, что “намертво” в неё врезалось. В качестве иллюстрации можно привести пример из воспоминаний маршала И.С. Конева “Записки командующего фронтом”:

“Много воды утекло с тех пор, а до сих пор памятно беззвучное передвижение войск на картах, почти осязаемое слушателями, памятны те бескровные бои и сражения. Мне до сих пор дороги старый дом на Кропоткинской улице, где тогда была академия (им. М.В. Фрунзе – Н.Р.), с его печным отоплением, чуть пахнущим дымком сухим воздухом, его теплые и тихие аудитории, из которых ушли на большую военную дорогу наши офицеры, генералы и маршалы”[xviii].

Возвращение к прошлому является не только неким ритуальным действием, данью памяти, но также и проявлением неодолимого действия подсознательных сил. Желание фактически оказаться в местах, связанных с войной, присутствует много лет, но его трудно осуществить на практике. Так, Г.К. Жуков в книге “Воспоминания и размышления” повествует о своём стремлении посетить места, где он в 1941 году руководил войсками Западного фронта при обороне столицы и разгроме немецких войск под Москвой. На месте сожжённой фашистами деревни, где располагался штаб Западного фронта, построен город Обнинск, местные власти которого пригласили маршала. Многогранные впечатления Георгия Константиновича, оставшиеся после поездки, содержащие элементы художественного повествования из первоначального прижизненного издания 1969 года по непонятным причинам (ибо не содержат никаких политических мотивов) были изъяты. Если обратиться к художественным произведениям, показательной в этом отношении является повесть В.Л. Кондратьева “Поездка в Демяхи”. Её главный герой – сделавший удачную карьеру профессор Анохин, он счастлив в семейной жизни, но не может забыть встречу с девушкой в селе по дороге на фронт и принимает решение снова её увидеть. Ещё несколько минут назад Анохин не думал об этой поездке, (спонтанность, действие подсознательных сил – главный признак иррациональности), но стечение далеко не случайных обстоятельств способствует мгновенному решению. Герой произведения узнает, что той, которую искал, нет в живых около года. Этот, по существу, ничтожный срок, по сравнению с сорока прошедшими после войны годами, ещё в большей степени подчеркивает трагизм произведения.

Одна из особенностей мемуаров, вышедших в 1960-е годы, заключается в том, что они испытывают заметное влияние широко публикующейся военной прозы. Эмоциональностью, приближающей мемуарное повествование к художественной прозе, отличается книга А.И. Горбатова “Годы и войны”. Автору удалось показать ужасающую обыденность фронтовых будней:

“Окопчик был неглубоким. Мы присели. Но головы оставались над землей. Один из снарядов разорвался над нами в десятке шагов. Гурьев (комдив, который только что повеселел – Н.Р.) приподнялся и проговорил:

– Товарищ командующий, я, кажется, убит, – и уронил голову мне на плечо.

Да, он был убит. На моей гимнастёрке и фуражке осталась его кровь”[xix].

Эта сцена композиционно напоминает фрагмент романа М.Н. Алексеева “Мой Сталинград”:

“Барышев услышал короткий резкий удар в голову. Успел добежать до окопа, в котором находился вместе с телефонистом командир роты, выхватил из рук связиста трубку, крикнул перед удивленным бойцом и ротным командиром:

– Рыков! Я убит!

И упал на дно окопа. Из головы короткими толчками выплескивалась кровь”[xx].

Одна из главных характеристик военной прозы – создание пограничных ситуаций, в которой, например, очутились главные герои повести В.В. Быкова “Сотников” Сотников и Рыбак. Её не следует истолковывать прямолинейно: один – герой, другой – трус. На страницах, предшествующих описанию падения Рыбака, повествуется, как до войны, в родном колхозе он спас от гибели маленьких девочек и коня, далее, скрываясь от фашистов, отдал заболевшему Сотникову найденные зерна пшеницы, не оставив себе ни одного. В некоторых литературоведческих работах, посвящённых данному произведению, высказывается мысль, что в формировании личности Сотникова немаловажную роль играет коллектив, конгломерат, аналогичный сельской общине, где всё – от работы до бытовых привычек и обрядов решалось “на миру”. Здесь имеет место противоречие: Сотников воспитывался в среде городской интеллигенции, а Рыбак – в крестьянской, гораздо более близкой к “общинному” укладу. Нам думается, что задача писателя очерчена во фразе, завершающей произведение: показать трагедию “заплутавшего на войне человека”. Сражаясь на поле боя, Рыбак мог бы проявить храбрость и погибнуть, как другие бойцы. Однако именно на войне человек может столкнуться с неумолимыми обстоятельствами, радикально изменяющими его жизнь буквально за считанные секунды.

О характерном эпизоде рассказывает в своих мемуарах маршал И.С. Конев: “Когда мы подъезжали к переправе, наступила ночь. Темнота и непролазная грязь заставили пренебречь светомаскировкой и включить фары. Мы подверглись налету вражеской авиации. Я сидел в "эмке" на переднем сиденье, рядом с водителем. В кузове – постель и подушка. Неожиданно всё вокруг озарилось пламенем, раздались взрывы бомб и свист осколков. Я приказал шоферу выключить свет фар. Осмотрев машины, мы увидели, что у моей "эмки" пробиты мелкими осколками два ветровых стекла. "На память" в кузове машины оказался большой осколок бомбы около 500 граммов, который ударился о подушку и застрял. Подушка спасла меня от осколка, который мог бы угодить в позвоночник. Все уцелели. Конечно, случайно”. Автор резюмирует: “всякое бывает на войне”[xxi].

Эволюция героев военной прозы, взрослеющих в экстремальных ситуациях, явилась своего рода откликом на предыдущие книги старших прозаиков, и, в особенности на военные мемуары, авторы которых начали свой путь на войне полностью сформировавшимися личностями. Так, генерал армии Д.Д. Лелюшенко смотрит на молодых бойцов с высоты собственного жизненного и военного опыта, будучи ещё сам относительно молодым человеком: “Глядя на молодых бойцов, беседуя с ними, я подумал о том, что уже через несколько часов они примут свой первый бой. И, может быть, многие навсегда уйдут из жизни… Вспомнил свою юность. Мне было всего шестнадцать, когда добровольцем я вступил в дивизию Будённого. В восьмом часу утра меня зачислили во взвод Т.М. Марченко, а уже в десять пришлось идти в первую атаку. Невольно подумалось: "Вдруг убьют первым выстрелом". Может быть, также думали и хлопцы, с которыми я беседовал”[xxii]. В работе Ю.М. Лотмана “Люди 1812 года” приводятся страницы дневника девятнадцатилетнего офицера А. Чичерина, погибшего в Кульмском сражении. Ю.М. Лотман указывает, “что если бы Чичерин описывал свои чувства не в походном дневнике, – а через много лет в мемуарах, он обязательно написал бы, что они думали в ночь перед тем, как "прошли через Москву", о судьбах России”[xxiii].

В сборнике воспоминаний “Москва военная” ТЭЦ образно сравнивается даже не с живым организмом, а именно с живым существом. (Аналогичный пример в художественной литературе – повесть В.В. Кунина “Лицо одушевлённое” о пикирующем бомбардировщике, умеющем думать, страдать и вспоминать). “Пришёл день, когда угольные бункера ТЭЦ оказались пустыми на длительное время (поскольку Донбасс оказался у врага). Станция начала сбрасывать нагрузку. Останавливались поочерёдно котлы и турбины. Наконец погас и последний котёл. Наступила мёртвая тишина. Станция медленно умирала на глазах людей, обязанных сделать всё, чтобы она жила...”[xxiv]. Воспоминаний тружеников тыла в последнее время появляется больше, поскольку данный контингент был подвержен меньшему стрессу, чем те, кто непосредственно находился в зоне боевых действий.

Когда большинство мемуаров военачальников было опубликовано, у прозаиков фронтового поколения возникла потребность взглянуть по-новому с высоты прожитого и пережитого, на саму войну как на историческое событие, а не только как на жестокую и мужественную школу собственной жизни. В верности такого взгляда на требования времени убеждали не только предостережения критиков, в которых говорилось о повторяемости в повестях, рассказах, известных ситуаций, положений, героев, фактов, но и призывы к созданию эпопеи.

Художественно-философское осмысление перехода от мира к войне определило уровень обобщения материала. Не отдельный конкретный факт, а событие общенационального значения оказалось в центре внимания прозаика. Именно жанр эпопеи, по утверждению Гегеля, даёт “созерцание национального духа в нравственной семейной жизни, общественных состояниях войны и мира”[xxv].

В повести Е.И. Носова “Усвятские шлемоносцы” ощущается не только свойства эпического, но и черты эпопейного мышления. Эти черты отмечены и в военных мемуарах, например, в воспоминаниях маршала И.С. Конева. Автор с почти кинематографической точностью передаёт описание дорог, ведущих, в данном случае, не “в Рим”, а в Берлин:

“По танковым колеям, обходя минированные участки дорог, шли освобожденные из неволи люди. Шёл целый интернационал – наши, французские, английские, американские, итальянские, норвежские военнопленные. Шли угнанные и теперь освобожденные нами женщины, девушки, подростки. Шли со своими наспех сделанными национальными флагами, тащили свои немудреные пожитки – вручную, на тележках, на велосипедах, на детских колясках, изредка на лошадях. Они радостно приветствовали советских солдат, встречные машины, кричали что-то каждый на своем языке. Лица изможденные, усталые; сами оборванные, полураздетые. В конце апреля здесь сравнительно тепло, но утром холод все-таки пробирает, и немудреная одежонка, а сплошь и рядом просто лохмотья слабо защищали от него. Все дороги к Берлину были буквально забиты людьми. Поднимались они со своих временных ночлегов и отправлялись в путь с рассветом. Люди шли по бесчисленным тропкам…”[xxvi].

Трудно назвать книгу советского писателя о событиях Великой Отечественной войны, в которой бы не затрагивался бы вопрос об истоках ненависти к противнику. В её трактовке с ходом времени происходили существенные изменения. Многие произведения первых военных лет могут показаться сегодня с этой точки зрения упрощенно-прямолинейными, не учитывающими всей сложности конкретных ситуаций. Рядом с желанием любой ценой истребить противника, с годами стало проявляться чувство жалости к поверженному врагу, великодушие, человеколюбие. Это состояние отражено в ряде военных мемуаров. “Ненависть к захватчику, – писал в своей книге генерал П.И. Батов, – священное и самое гуманное чувство. Но оно рождается с такой болью сердца и мукой души, что не дай бог испытать это никому второй раз”[xxvii].

Военные воспоминания разделяются на две группы: написанные лично, и те, в создании которых принимали участие журналисты, зачастую имевшие приблизительное представление о боевых действиях (так называемые протомемуары). Например, литератор, сотрудничавший с С.Г. Поплавским, настаивал на включении в рукопись рассказа о том, как пришлось вести бойцов в атаку 17 раз в день. Командарм мотивировал свой отказ тем, что хотя данный военный эпизод в действительности имел место, однако, ввиду того, то не осталось живых свидетелей, повествование о нём выглядит неправдоподобным.

По свидетельству В.Я. Лакшина, признанный мастер литературных записей И. Сац “почтительно, но твёрдо советовал генералу А.В. Горбатову: "Пишите, как дело было... И не слишком верьте документам, которые принесёт из архива ваш адъютант. Разве вы не помните, как во время войны донесения писались? Можно поехать в Подольский архив и там найти три моих донесения, помеченных одним и тем же числом. В одном я пишу, что в моей разведроте 38 активных штыков, в другом – 65, а в третьем – 93. Как так? В первом случае меня запрашивали, не могу ли я передать в другую роту часть своего личного состава. Не могу, у меня всего 38 бойцов. Во втором требовалась справка на обмундирование и боевое снаряжение – тут точно 65. В третьем же случае выдавалось пищевое довольствие – его хорошо было получить на 93-х – разведчика надо кормить. А военный историк пусть выбирает цифру, какая ему нравится"”[xxviii].

Стремление к сенсационности иной раз приводило журналистов (не только авторов литературных записей) к искажению фактов. Так, разведчик Г.Т. Лобас утверждает: “До конца правдивых книг, фильмов о войне не встречал. А одна телепередача особенно возмутила. В ней рассказывалось, как известная певица Шульженко где-то под Мурманском выступала прямо на передовой. Этого никогда не могло быть уже потому, что даже во время затишья на передке головы поднять нельзя – снайпер сразу снимет”[xxix].

Мнение разведчика созвучно размышлениям прозаика В.П. Астафьева в документальном повествовании “Зрячий посох”: “Читая послевоенные книги, смотря некоторые кинофильмы, я не раз ловил себя на том, что был на какой-то другой войне. Как иначе-то думать, если под песню "клён зелёный" воюют летчики, даже не воюют, а выступают на войне: "Парни бравые, бравые, бравые!.." И красиво выражаются: "Война – дело временное, музыка – вечна!" Но там, на некиношной войне, а настоящей, дяди баскетбольного роста, со штангиста Алексеева телосложением, раненные в живот (редко кто с этим ранением выживал), криком кричали "маму", безбожники – боженьку кликали и, уж срамотища сплошная, – доходило до того, что умоляли: "Добейте, братцы!.."”[xxx].

О том, какому жесточайшему цензурному контролю подвергались любые (не только мемуарные) публикации о военных событиях, рассказывает фрагмент фронтовых записей А.Т. Твардовского:

“Привезли и перевели в редакции дневник, подобранный на убитом обер-лейтенанте Мюллере, живейшее свидетельство о паническом состоянии отступающих немцев. "Танки преграждают путь. Опять в лес, к шоссе. Ни воды, ни пищи. Много русской пехоты вокруг. Поют! Видимо, захваченный алкоголь. У нас только то, что на нашем теле. Идёт дождь. Едим листья…"

Решили напечатать выборку из дневника. Начальник вычёркивает:

– Знаете, нехорошо: алкоголь.

– Так это же немец пишет.

– Зачем же мы ему будем предоставлять трибуну против нас?

– Это не против нас, это против него. Он сидит в кустах и с завистью, с тоской слушает, как поют наши. А что доброе он может высказать по этому поводу, кроме жалкого предположения: "захваченный алкоголь"! А хоть бы и захваченный алкоголь! Прошли времена, когда немец захватывал.

– Нет, всё равно не пойдёт"”[xxxi].

В мемуарах адмирала Н.Г. Кузнецова “Курсом к Победе” изъят абзац, характеризующий вполне обыденную ситуацию: “Болезненно, особенно на балтийском флоте, сказалась нехватка тральщиков. Все мы, руководители флота, понимали, что в условиях балтийского мелководья мины явятся большой опасностью, что без тральщиков немыслим ни один выход кораблей”[xxxii].

Иногда издатели руководствовались не идеологическими соображениями, а стремились охладить излишне высокую эмоциональность текста. Это относится, в частности, к упомянутому выше отрывку о визите Г.К. Жукова в Обнинск.

В настоящее время наблюдается другая крайность, на которую обратил внимание прозаик Е.И. Носов:

“Мне попался обрывок газеты "Известия" с такими вот свидетельствами очевидца: "На фронте не только обшаривали карманы мертвецов, но и вырывали зубы, отрубали лопатами пальцы. И я разул мертвеца один раз. Стянул с лейтенанта новые ботинки". Чем у убитых можно было поживиться? Щепоть трухлявой махорки, огрызок карандаша, измятое письмо из дома… Иногда попадется складной ножичек, даже поясок был из хабешного ремня. Да и где автор сиих откровений встречал тогда солдат, сиявших золотыми коронками? Прокатившийся по стране голод тридцатых годов с помощью торгсинов выцедил у населения золотые затайки – бабушкины обручальные колечки, серёжки, нательные крестики – всё ушло в обмен на пшено или пачку так называемого комбижира. Но если золотую коронку ещё не исключалось увидеть, скажем, у какого-нибудь старого штабиста или членов медперсонала, то золотые кольца на пальцах отыскать было невозможно на всём протяжении фронта от Чёрного до Баренцева моря. И что это за лейтенант в ботинках? Автор передёрнул правду с потаённой целью – внушить читателю, что наша армия в годы военных испытаний была поражена безнравственностью и глумлением над павшими сотоварищами”[xxxiii].

Выражение “профессиональный военный” является более определённым по смыслу, чем “профессиональный писатель”. Об одной и той же операции военные мемуаристы и прозаики рассказывали по-разному. Первые исходили из деталей операции и собственного участия в ней, вторые – из психологических свойств личности, оказавшейся на войне. Качество мемуаров становится выше, если автор касается живых человеческих судеб. Это относится, например, ко второму тому воспоминаний маршала Г.К. Жукова, где описана Корсунь-Шевченковская операция. Неодинаковая трактовка прозаиками и авторами воспоминаний одних и тех же событий, боевых операций, различные характеристики военных и политических деятелей не являются противоречием, а напротив, приближают к истинному положению дел.

Очевидно, единственная возможность правомерного разговора о кризисе жанра военных мемуаров состоит в том, что все меньше остается в живых представителей поколения, являющегося носителем опыта Великой Отечественной войны. С его уходом данный жанр будет постепенно вытеснен из литературно-творческого процесса, хотя, безусловно, останется в процессе читательского освоения.

Некоторые черты кризиса присутствуют в настоящее время. Во-первых, аспект временной. Имеются в виду особенности той эпохи, когда создавались книги военачальников: на мировоззрении авторов, на степени их правдивости не могла не сказаться духовно-нравственная атмосфера разных периодов российской истории. Во-вторых – проблема контекста. По мере того, как изучение российской истории 1940-х годов углубляется и расширяется с помощью разнообразных источников, значимость военных воспоминаний некоторыми исследователями отводится на второй план.

Если учитывать возраст людей, прошедших войну, то, по мнению М. Лаптевой, “совершенно очевидно, что появление новинок в этой сфере исключено по вполне понятным естественным причинам”[xxxiv]. Однако в последние годы появилось немало произведений, ранее не публиковавшихся, заслуживающих пристального внимания как историков, так и литературоведов. Обратимся к фрагментам воспоминаний рядового В. Оленева:

“Луна мутнеет над горизонтом, вокруг темно, видна только спина впереди идущего, и больше ничего. А мы идём, идём и идём… На Запад. Дорога в Берлин – дорога домой, говорят офицеры… Привыкаешь ко всему, уже не страшат разбросанные внутренности и куски окровавленных ребер. Один солдат даже сел рядом с трупом, положив на него своё оружие и вещи. А день исключительный: тёплый, солнечный…. 8 мая 1945. Война кончена, услыхал эту новость от немцев, сообщили нашим. Никто не верит”[xxxv].

Значимость для сегодняшнего читателя воспоминаний тех, кто в годы войны были детьми, отражена в названии книги С. Алексиевич – “Последние свидетели”. В данном словосочетании сформулирована идея сохранения “памяти народа”. Поколение поэта Ю. Чичёва, родившееся в 1938 году – последнее, которое помнит войну “живьём”. Книгу этого автора “Но тогда была война” (воспоминание, хроника военного детства) опубликованную в 2002 году, можно, по ряду признаков, отнести к мемуарному жанру.

Изучение военной мемуаристики, её взаимосвязи с художественной прозой отечественных авторов представляется актуальными как в свете возросшей во второй половине XX века роли мемуаров (не только военных), так и других документальных жанров в духовной жизни современного общества. Значение мемуаров заключается в том, что они содержат в себе сведения, которые не нашли отражения (а в ряде случаев и не могли найти) в других материалах. Свидетельства очевидцев позволяют проникнуть в атмосферу описываемых событий, понять внутренний мир, логику, рассуждения авторов.

Полководцы – авторы военных воспоминаний – сошли с исторической арены, в большинстве своём не дожив до эпохи гласности. Очевидно, что они не успели сказать о многом. Имеются в виду не только существеннейшие соображения, которые и сегодня представляют интерес для развития военно-теоретической мысли. Важно другое: с уходом старшего поколения во многом утрачено понимание сущности войны как явления космического масштаба. В книге Иоахима Видера “Катастрофа на Волге. Воспоминания офицера-разведчика 6-й армии Паулюса” сделана попытка проанализировать причины гигантского катаклизма: “Война предстала передо мной в роли неумолимого разоблачителя всего, что происходило вокруг. Противонравственная сторона войны, её бессмыслие, как впрочем, и всего нашего рокового заблуждения, стала ясна мне”[xxxvi].

Благодаря мемуарам, отдаляющиеся с каждым днём в историю сражения получили освещение в самых различных ракурсах: из кабинета Генерального штаба, наблюдательного пункта командира, окопа рядового бойца, партизанской землянки. Важное качество военных воспоминаний – воскрешение образов малоизвестных героев. Но самое главное – свидетельства людей, прошедших через ситуации, когда стресс становится чуть ли не нормой, содержат исключительно важный материал для изучения психологии войны. Мироощущение тех, кто участвовал в незабываемых событиях, их моральное состояние и душевные коллизии – всё, что создает дыхание времени, раскрывается перед читателем в результате “присутствия” личности повествователя.

Эпиграфом ко многим военным мемуарам могут служить слова автора недавно опубликованных фрагментов “Из дневника лейтенанта” А. Николаева: “То, что я видел, прочувствовал и осознал на Войне – мои личные, субъективные переживания и осмысления, когда конкретные и реальные факты как бы проходят сквозь ментальный и эмоциональный фильтр души. Воспоминания эти содержат в себе нечто основное, что я рискнул бы назвать МОМЕНТОМ ДОСТОВЕРНОСТИ…”[xxxvii].

---