Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РФФИ 17-04-00644а.


Аннотация. В статье рассматривается формирование позиции Блока после приезда с фронта Первой мировой войны в отпуск в Петроград в марте 1917 года. События Февральской революции захватили Блока, он решает не возвращаться в армию и поступает расследованием деятельности царских министров, редактором стенографических отчетов в Чрезвычайную следственную комиссию (ЧСК). Работа в комиссии привела к разочарованию в Февральской революции и Временном правительстве, с которым он близко соприкасался по службе. Постигшее разочарование во многом определило его к Октябрьскому перевороту.

 

Abstract: The article examines the shaping of Blok’s position after coming from the war, being on leave, to Petrograd in  March 1917. The events of the February revolution captured Blok, so he decided not to come back to the army and became the editor of the verbatim reports for the Emergency investigating commission (CHSK) that inquired into work of the tsar’s ministers. It made him feel disappointed in the February revolution and The Russian Provisional Government he was allied to. Its disappointment to a large extent shaped his attitude toward to the October Revolution.

Ключевые слова: Творчество А. Блок, Февральская революция, Чрезвычайная следственная комиссия (ЧСК), работа Блока «Последние дни императорской власти»

Key words: A. Blok’s works, February revolution, Emergency investigating commission (CHSK), Blok’s “Last Days of the Imperial Power”.

      

 

Начало Первой мировой войны многие писатели и поэты Серебряного века встретили с большим воодушевлением. Блок разделял эти настроения лишь отчасти, что отразилось в его стихотворении «Петроградское небо мутилось дождем…». Его восприятие военных событий точнее всех передал В.А. Зоргенфрей: «И в начале 1915 года и в дальнейшем, вплоть до 1917 г., отношение Блока к военным событиям нельзя было назвать иначе как безличным – не в смысле безразличия, а в смысле признания за ними свойств стихийных, поглощающих волю. Ни тени одушевления, владевшего – искренно или наигранно – интеллигентным обществом того времени, не проявлял А<лександр> А<лександрович>. В этих беседах, с другой стороны, не высказывал он в сколько-нибудь определенной форме, активно-отрицательного отношения к происходящему. В разговорах того времени, как и в стихах, он поминал Россию, томился по России, ждал ее...»¹.

Осенью 1916 года Блок был призван в армию, его служба протекала в некотором отдалении от военных действий в инженерной роте на строительстве укреплений, где он выполнял обязанности почти писарские. Бытовые лишения и неудобства, неизбежные вблизи фронта, казались особенно тяжелыми из-за ощущения бессмысленности собственного пребывания здесь. А главное – у Блока наступил тогда самый продолжительный по времени творческий кризис: он не писал не только стихов, но и ничего, кроме писем, с осени 1916 и до января 1918 года, когда в течение нескольких недель были написаны статья «Интеллигенция и революция», поэма «Двенадцать» и стихотворение «Скифы». «Почвы под ногами нет никакой, большей частью очень скучно», – признавался он в письме матери². На предложение Леонида Андреева о сотрудничестве в газете «Русская воля» Блок отвечал: «Если бы я захотел участвовать в газете, мне было бы нечего Вам дать: все словесное во мне молчит; полдня я провожу верхом на лошади, сплю на походной кровати, почти не умываюсь; что дальше будет, не знаю…» (VIII. 475). Месяцем позже он писал: «Чем дальше развиваются события, тем меньше я понимаю, что происходит и к чему это ведет. Всякая попытка войти в политическую жизнь хотя бы косвенно для меня сейчас невозможна. Ничего, кроме новых химер, такая попытка не породит» (VIII. 475).

Творческий кризис во многом определял его душевное состояние, в котором он, получив небольшой отпуск в марте 1917 года, направлялся в Петроград и в дороге был застигнут известием о Февральской революции. Свои первые революционные впечатления он описывал в письме матери в самых восторженных выражениях: «Произошло то, чего еще никто оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала <…> Все мои пока немногочисленные дорожные впечатления от нового строя – самые лучшие, думаю, что мы скоро привыкнем к тому, что чуть-чуть “шокирует”» (VIII. 479).

О настроении приехавшего с фронта Блока в эти дни вспоминали многие, 22 марта 1917 года З.Н. Гиппиус записала в дневнике: «Сегодня был А. Блок. С фронта приехал (он там в Земсоюзе, что ли). Говорит, там тускло. Радости революционной не ощущается. Будни войны невыносимы. (В начале-то он на войну как на “праздник” смотрел, прямо ужасал меня: “Весело!” Абсолютно ни в чем он никогда не отдает себе отчета, не может. Хочет ли?) Сейчас расстроен. Спрашивает беспомощно: “что же мне теперь делать, чтобы послужить демократии?”»³.

Слово «демократия» следует выделить особо, оно было ключевым в его осмыслении Февральской революции. Биографы Блока мало обращали внимания на тот факт, что начало Февральской революции Блок встретил почти с таким же политическим воодушевлением, с каким позднее встретит начало Октябрьской. О своих надеждах Блок писал матери: «Для меня мыслима и приемлема будущая Россия как великая демократия (не непременно новая Америка)» (VIII. 479). Восторженных оценок революционных будней Петрограда достаточно в записных книжках и переписке Блока весны 1917 года, приведем своеобразное резюме этих восторгов – запись 22 апреля: «Все будет хорошо. Россия будет великой. Но как долго ждать, и как трудно дождаться»⁴.

Душевный подъем и возвращение к привычному быту пробудили мысли о творчестве. В ряде записей Блок упоминал о чтении своих прежних книг; «хорошие книги» – отмечал он 29 апреля (ЗК. 319). Записи Блока свидетельствуют об изменении творческого самоощущения: «Что вы называете “писать”? <…> Почем вы знаете, пишу я или нет? Я и сам это не всегда знаю» (ЗК. 318).

Пересматривая некоторые прежние замыслы, Блок 5 мая записал: «Если меня спросят, “что я делал во время великой войны”, я смогу, однако ответить, что я делал дело: редактировал Ап. Григорьева, ставил “Розу и Крест” и писал “Возмездие”» (ЗК. 321). Особое значение имело для Блока возобновление репетиций пьесы «Роза и Крест» на сцене МХТ у К.С. Станиславского, в апреле 1917 года Блок специально посетил Москву для переговоров с театром.

Снова почувствовав себя писателем, Блок с отвращением думал о необходимости возвращения к армейской жизни. Выход из сложившейся ситуации помогло найти подоспевшее предложение его бывшего сослуживца Н.И. Идельсона поступить редактором на службу в Чрезвычайную следственную комиссию, куда сам Идельсон к тому времени перевелся из армии на должность секретаря.

Полное название комиссии, куда Блок поступил служить, было: Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц (в дальнейшем – ЧСК). Представление о его деятельности здесь долгое время основывалось исключительно на документальном очерке «Последние дни императорской власти» и его дневниковых записях. Никто не прикасался к огромному массиву протоколов ЧСК, сохранившихся в архиве Блока и в архиве комиссии, самым тщательным образом отредактированных им. Летом 1996 года, вместе с З.И. Перегудовой, нам удалось впервые просмотреть более 1000 протоколов, каждый из которых содержал следы блоковской работы. Тогда же были изучены и те материалы, которые остались в архиве Блока и были им еще при жизни подготовлены к передаче в Пушкинский Дом.⁵

Основные направления деятельности ЧСК охарактеризовал в воспоминаниях один из ее сотрудников А.Ф. Романов: «Во-первых, производились следствия по тем обвинениям, которые предъявлялись так называемыми общественными кругами, например о государственной измене Штюрмера, о расстреле толпы во время революции (Протопоповские пулеметы), о взяточничестве бывшего министра юстиции Добровольского, о Ленских событиях (расстрел рабочих), о деле Бейлиса и т. под.; во-вторых, просматривались дела во всех Министерствах приблизительно за последние 10–15 лет, рассматривались документы, нанесенные отовсюду революционной толпой, отобранные при обысках, представленные самими свидетелями и обвиняемыми и т.д. В распоряжении Комиссии были, между прочим, в громадном количестве ленты переговоров по прямым проводам»⁶.

Итогом работы ЧСК должен был стать отчет Учредительному собранию, высшему выборному органу власти новой России, оно должно было определить дальнейшую участь бывших царских министров на основании произведенных ей расследований. Большевики, как известно, разогнали Учредительное собрание, а заключенных в Петропавловской крепости царских сановников и министров расстреляли, не вникая в материалы расследований. В итоге огромный архив Комиссии, во многом созданный трудами Блока, так и остался невостребованным на суде истории.

Работа Блока в ЧСК продолжалась с весны и до осени 1917 года. 8 мая он был назначен редактором стенографических отчетов, в редакторскую группу кроме него входили публицист М.П. Миклашевский (печатался под псевдонимом М. Неведомский), Ф.А. Червинский, вскоре удаленный за недобросовестное исполнение обязанностей, присяжные поверенные А.С. и П.С. Тагеры, Э.В. Лесневский и Л.Я. Гуревич. С 5 августа Блоку было поручено «заведование всеми стенограммами с литературной стороны» (VII. 295), эту обязанность он выполнял до конца существования Комиссии, благодаря чему, как уже говорилось, стенограммы сохранились в надлежащем порядке.

Помимо работы над протоколами в служебные обязанности редакторов входило также присутствие на допросах (чтобы избежать неточностей при их стенографировании и расшифровке), но главным все же оставалась ежедневная редакторская работа над стенограммами допросов.

Ядро ЧСК составляли квалифицированные юристы, которым очень скоро стало ясно, что в рамках законности и правопорядка вся затея с осуждением царского правительства заранее обречена. Примечательно, что о таком исходе расследований Блока предупредил А.Ф. Кублицкий-Пиоттух накануне его вступления в должность; содержание разговора с ним Блок записал 7 мая: «Очень интересно мнение сенатора А.Ф. Кублицкого-Пиоттух о Чрезвычайной следственной комиссии как скандальном учреждении: “повесят”, – потом выражение смягчено – людей юридически невинных. <…> Таким образом, я вижу уже, что Чрезвычайная следственная комиссия стоит между наковальней закона и молотом истории. Положение весьма революционное. Несомненно, существуют мнения еще более крайние. Явствует из этого, что комиссия, обработав весь матерьял, какой она получит, должна представить его на разрешение представителей народа» (ЗК. 321–322).

Предсказание А.Ф. Кублицкого-Пиоттух полностью оправдалось; предчувствия не обманули и Блока: Комиссия, действительно, все время находилась между «наковальней закона и молотом истории», хотя роль молота гораздо чаще выполняли те или иные политические задания Временного правительства. Один из следователей ЧСК А.Ф. Романов утверждал впоследствии, что все разговоры о народном гневе, который якобы вынуждал Комиссию проводить свои расследования, были чистой демагогией именно потому, что арестованными оказались главным образом мелкие и крупные чиновники, в большинстве своем никому неизвестные: «Против них был не народный, а личный и партийный гнев, ввести который в русло права и предотвратить самосуды партийные руководители во всяком случае могли, не прибегая до установления в судебном порядке какой-либо вины к Петропавловке…»⁷.

Поначалу Блок был настроен резко отрицательно по отношению к тем, над кем предстояло свершиться историческому возмездию. 3 мая в письме к жене он назвал их «пошляками, которые арестованы» (VIII. 488). Отношение к ним изменилось, как только из отвлеченных носителей власти подследственные стали для Блока живыми людьми, судьбы которых находились в руках Комиссии. После посещения Петропавловской крепости 19 мая он записал свои впечатления: «Протопопов смотрел на него (Председателя ЧСК Муравьева. – Е.И.) снизу-вверх, я бы сказал – немного по-детски» (ЗК. 337), или о Вырубовой: она «говорит все так же беспомощно, смотря просительно, косясь на меня» (ЗК. 338), о бывшем директоре Департамента полиции Е.К. Климовиче: «к нему чувствуешь большое уважение» (ЗК. 338). Блоку было поручено составить отдельный раздел, посвященный деятельности бывшего министра внутренних дел А.Д. Протопопова, но он не был написан.

Погрузившись с головой в расследования ЧСК Блок сделал неожиданный для себя вывод: «Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребенком. Вспомни Вырубову, она врет по-детски, а как любил ее кто-нибудь. Вспомни, как по-детски посмотрел Протопопов на Муравьева – снизу-вверх, как виноватый мальчишка <…> Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему, и помни, что никого нельзя судить…» (ЗК. 340). 11 июня он писал о Белецком в письме матери: «В этой грубой скотинке есть детское» (VIII. 501). И как итог этих наблюдений – запись 26 мая: «Положение: завтра я опять буду рассматривать этих людей. Я вижу их в горе и унижении, я не видал их – в “недосягаемости”, в “блеске власти”. К ним надо отнестись с величайшей пристальностью, в сознании страшной ответственности. Этого сознания нет у некоторых молодых евреев, находящихся в комиссии, что и понятно: для них это – чужое, непонятное. Они шутят с этим делом, иные тонко и глубоко, как Идельсон, иные очень плоско, как П. Тагер (другой – гораздо лучше и серьезнее). Если даже не было революции, т.е. то, что было, не было революцией, если революционный народ действительно только расселся у того же пирога, у которого сидела бюрократия, то это только углубляет русскую трагедию» (ЗК. 347).

В письме матери Блок признавался: «Я “сораспинаюсь со всеми”, как кто-то у А. Белого. Действительно, очень, очень тяжело. Вчера царскосельский комендант рассказывал подробно все, что делает сейчас царская семья. И это тяжело. Вообще все правы – и кадеты правы, и Горький с “двумя душами”⁸ прав, и в большевизме есть страшная правда» (VIII. 495)

Блок уже не помышлял о вынесении приговора этим людям, их будущее виделось ему скорее как покаяние. Но изменение отношения к тем, чья судьба оказалась в руках ЧСК, было не единственным следствием его деятельности. Сотрудниками Комиссии были не только юристы, но и политические деятели, стремившиеся с ее помощью составить себе политический капитал. Налет карьеризма и демагогии, явственно сквозивший в их действиях, также настораживал Блока. Это относилось даже к председателю ЧСК Н.К. Муравьеву, о котором 12 июля Блок записал в дневнике: «Произошло странное недоразумение: я записал для председателя слова Белецкого о большевиках как о “первых христианах” и пр., сказанные в крепости 6 июля. Председатель сказал, что наоборот, Белецкий говорил о меньшевиках; когда я хотел взять бумагу обратно, Муравьев спрятал в карман и сказал: “Зачем же вам переписывать?” Идельсон согласен со мной, что Белецкий говорил именно о большевиках» (VII. 280–281).

Все эти наблюдения заставляют Блока заново обратиться к истории Февральской революции и ее причинам. Он составляет по газетам того времени Сводку событий (с 1 сентября 1916 года по 26 февраля 1917 года), предшествовавших Февральской революции и Алфавит имен и событий (оба эти документа остались тогда достоянием блоковского архива).

В свое время эти имена и события прошли мимо Блока, находившегося на фронте и не имевшего доступа к газетам. Публикуя впервые эти сводки, историк О.А. Поливанов писал: «…Работая в ЧСК и получив громадный объем информации о подоплеке многих событий, А.А. Блок, пересматривая эти события, переосмысливает их. Но то, что сводка составлена только по газетам, в которых зачастую отсутствует уже известная ему информация, может быть объяснено тем, что газеты отражали то, что интересовало и волновало общество в то время. <…> Он пытался понять, что предшествовало революции, что вело к ней, а что могло препятствовать»⁹.

Важным поэтому представляется мнение Блока о том, чего следует опасаться в будущем отчете: «...преувеличить значение имен, что как бы подтвердит легенду, создаст ошибку чисто зрительную. Опять конкретизирую примером: Протопопов (даже) – личность страшно интересная с точки зрения психологической, исторической и т.д., но вовсе не интересная политически. Так сказать, не он был, а “его было”, как любого из них» (VII. 289).

По мнению Блока, все эти люди были вовлечены в водоворот политических стихий как бы помимо своей воли, и их человеческая ничтожность несоизмерима с теми историческими сдвигами, которые себя через них обнаруживали. Блоку казалось, что расследования откроют возможность больших исторических обобщений. «Я вижу и слышу теперь то, чего почти никто не видит и не слышит, что немногим приходится наблюдать раз в сто лет», – писал он Л.Д. Блок 14 мая 1917 (VIII. 491).

Что же извлек Блок для себя из материалов, которые ему приходилось редактировать? Прежде всего, тогда окончательно сформировалось блоковское отношение к рухнувшей монархии, которое открывает следующая запись в дневнике: «Старая русская власть делилась на безответственную и ответственную. Вторая несла ответственность только перед первой, а не перед народом. Такой порядок требовал людей верующих (вера в помазание), мужественных (нераздвоенных) и честных (аксиомы нравственности). С непомерным же развитием России вглубь и вширь он требовал еще – все повелительнее – гениальности. Всех этих свойств давно уже не было у носителей власти в России. Верхи мельчали, развращая низы. Все это продолжалось много лет. Последние годы, по признанию самих носителей власти, они были уже совершенно растеряны. Однако равновесие не нарушалось. Безвластие сверху уравновешивалось равнодушием снизу. Русская власть находила опору в исконных чертах народа. Отрицанию отвечало отрицание. Так как опора была отрицательною, то, для того, чтобы вывести из равновесия положение, надо было ждать толчка. Толчок этот, по громадности России, должен был быть очень силен. Таковым оказалась война 1914–1917 года» (VII. 254).

Чиновники, допросы которых вела Комиссия, в представлении Блока оказались той самой безответственной властью. Мелкость, незначительность людей, которым вручила история судьбы России в роковой для нее час, – постоянная тема его размышлений. В очерке «Последние дни императорской власти» он сформулировал мысль, настойчиво повторяющуюся в целом ряде его записей: «На исходе 1916 года все члены государственного тела России были поражены болезнью, которая уже не могла ни пройти сама, ни быть излеченной обыкновенными средствами, но требовала сложной и опасной операции» и далее: «Главный толчок к развитию болезни дала война; она уже третий год расшатывала государственный организм, обнаруживая всю его ветхость и лишая его последних творческих сил» (VI. 189).

Эти размышления и выводы имели для самоопределения Блока исключительное значение, можно привести целый ряд мелких и крупных цитат из стихов и прозы, прямо вытекающих из этих размышлений: например, слова Блока о «дорогой памяти трупа», которую чтут «толстопузые мещане», в незаконченном стихотворении «Русский бред» (1918–1919):

Есть одно, что в ней скончалось

Безвозвратно,

Но нельзя его оплакать

И нельзя его почтить,

Потому что там и тут

Толстопузые мещане

Злобно чтут

Дорогую память трупа…

К работе над протоколами ЧСК восходят и некоторые фразы в статье «Интеллигенция и революция» (характеристика Витте и Столыпина как последней опоры царской власти), но более подробно блоковские размышления отразились в его дневниковых записях.

Кроме того, работая над итоговым документом, Блок мечтал об Отчете с большой буквы, который послужит демократии на ее новых путях: «Мыслимо: – записывает он, – или – большое исследованье, исследованье свободное, с точки зрения исторической подходящее к явлениям, требующее времени, пользующееся всем богатейшим матерьялом; или – доклад политический, сжатый, обходящий подробности во имя главной цели (обвинение против старого строя в целом) <…> Двухчасовая речь, каждая фраза которой облечена в невидимую броню, речь, по существу, военная, т.е. внешним образом – холодная, общая, важная (Пушкин), не обильная подробностями, внутренно же – горячая, напоенная жаром жизни, которая бьется во всех матерьялах, находящихся в распоряжении комиссии» (VII. 288).

Но именно работа в ЧСК помогла Блоку внимательно присмотреться к тем, кто сменил рухнувшую монархию – к Временному правительству и их лидеру – А.Ф. Керенскому, и это во многом объясняет его разочарование в Февральской революции, отразившееся в целом ряде записей. Пережив весной 1917 года революционный подъем, Блок не стал сторонником Временного правительства и не примкнул к числу тех, кто оказался доволен «своей конституцией куцей». Отсюда и началось «полевение» Блока, его сближение с эсерами, которое позднее заставило его приветствовать события октября 1917 года. Но дальнейшая эволюция Блока – тема особого разговора, хотя разочарование в Февральской революции сыграло здесь весьма существенную роль.

 

Примечания

1 Зоргенфрей В. Александр Александрович Блок // Записки мечтателей. 1922. № 6. С. 138.

² Блок А. Собр. соч.: В 8-ми тт. М.; Л.: ГИХЛ, 1963. Т. 8. Письма 1898–1921. С. 466. Далее ссылки на это издание даются в тексте, римскими цифрами обозначен том, арабскими – страница.

³ Гиппиус З.Н. Синяя книга. Петербургский дневник: 1914–1918. Белград, 1929. С. 24.

⁴ Блок А. Записные книжки 1901–1920. М.: Художественная литература, 1965. С. 318. Далее ссылки на это издание даются в тексте обозначением: «ЗК», с и номером страницы.

⁵ См. об этом: Иванова Евг. Блок в Чрезвычайной следственной комиссии. Очерк “Последние дни императорской власти”: история создания // Иванова Евг. Александр Блок: последние годы жизни. М.: Росток, 2012. С. 64–86; Перегудова З.И. Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц и Александр Блок // Блок А. Последние дни Императорской власти / Сост. С.С. Лесневский, З.И. Перегудова. М.: Прогресс-Плеяда. 2012. С. 298–365.

⁶ Романов А.Ф. Император Николай II и его правительство // Русская летопись. Париж, 1922. Кн. 2. С. 7–8.

⁷ Там же. С. 3.

⁸ «Две души» – статья М. Горького, опубликованная впервые в издаваемом им журнале «Летопись» (1915. № 1) и вызвавшая длительную полемику. В статье Горький критиковал русский народ за азиатчину, лень и т.п. пороки. Н.А. Бердяев резюмировал содержание статьи как «отрицание России и идолопоклонство перед Европой» (Бердяев Н. Азиатская и европейская душа // Утро России. 1916. 8 янв.). Блок защищал М. Горького от нападок (см., например, в письмах Анастасии Чеботаревской: VIII. 451 и 618).

⁹ Поливанов О.А. «Сводка событий» А.А. Блока предреволюционных и февральских дней 1917 года // Блок А. Последние дни Императорской власти. С. 367.

 

Иванова Евгения Викторовна – ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН, доктор филологических наук, evi@l-z.ru