29-03-2024
[ архив новостей ]

Нематериальное наследие как элемент конструирования смыслов культурного дискурса и некоторые вопросы его изучения и использования в России и странах Европы

  • Автор : Михаил Евгеньевич Кабицкий
  • Количество просмотров : 8913

Статья подготовлена при финансовой поддержкеРоссийского фонда фундаментальных исследований, проект 15-01-00445 «Конструирование смысла жизни: реальность и ее восприятие в России и сопредельных странах (социально-антропологическое исследование)», руководитель проф. О.Ю. Артемова, научный консультант акад. В.А. Тишков.


Аннотация: Концепция нематериального культурного наследия человечества в трактовке ЮНЕСКО — понятие сравнительно новое: оно было предложено в 90-е гг. по аналогии с Всемирным (материальным) наследием, соответствующая конвенция принята в 2003 г. Вместе с тем, подобные культурные явления давно уже привлекали внимание фольклористов, этнологов и антропологов, являлись элементами для конструирования определённого национального, культурного, идентитарного дискурса. Признание принадлежности к данной категории предполагает серьёзное экспертное изучение предлагаемых объектов, которые и в принципе относятся к тому типу явлений, которые традиционно служат предметом этнографического и фольклористического исследования. Однако не всегда им роль этнографов и антропологов признаётся. В статье рассматривается опыт и некоторые специфические проблемы изучения объектов нематериального культурного наследия (как признанных ЮНЕСКО, так и иных) в странах Европы, в особенности Южной и Восточной (включая Россию).1

 

Abstract: The concept of the intangible cultural heritage of mankind as accepted by UNESCO is a relatively new concept: it was proposed
in the 1990s after the model of the World (material) heritage, and the
respective convention was adopted in 2003. However, similar cultural phenomena
have long attracted the attention of folklorists, ethnologists and
anthropologists, and they were elements for constructing a certain national,
cultural, and identitarian discourse. Recognition
of this status presupposes a serious expert study of the proposed phenomena, per se belonging to the sphere that
traditionally has been an object of ethnographic and folkloric research.
However, the role of ethnographers and anthropologists is not always
recognized. The article examines the experience and some specific problems of
studying objects of the intangible cultural heritage (both recognized by UNESCO
and others) in Europe, especially its Southern and Eastern countries (including
Russia).
 



Ключевые слова: конструирование смыслов,
культурный дискурс, нематериальное наследие, антропология наследия, культурные ценности

Keywords: constructing meanings, cultural discourse, intangible heritage, anthropology of heritage, cultural values


Концепция нематериального культурного наследия человечества (далее НКН) в трактовке ЮНЕСКО — понятие сравнительно новое: оно было предложено в 90‑е гг., международная конвенция о его охране принята в 2003 г. Данный документ и сам концепт строился во многом по аналогии со Всемирным (материальным) наследием — культурным и природным — признание и утверждение которого началось ранее, а в 1970-х гг. вылилось в принятие соответствующей конвенции.  Вместе с тем, подобные культурные явления давно уже выделялись и привлекали внимание специалистов — фольклористов, этнологов и антропологов, а также выступали в качестве элементов для конструирования определённого национального, культурного, идентитарного дискурса. В настоящей статье предполагается рассмотреть процесс формирования и утверждения данного явления, а также опыт и некоторые спорные вопросы его изучения и применения в странах Европы, в особенности Южной и Восточной (включая Россию).


Как уже сказано, образцом для концепта нематериального наследия послужило ранее утвердившееся понятие наследия материального (которое, впрочем, обычно не обозначается эксплицитно как «материальное», но подразделяется на культурное и природное).


Можно говорить о некоторых общих чертах, объединяющих материальное и нематериальное наследие человечества, и соответственно — об общем понятии наследия. Его смысл и значение являются, впрочем, до сих пор предметом дискуссий. Так, например, обсуждается его соотношение с понятием «культурных ценностей»; замена последнего примерно с 80‑х гг. понятием наследия человечества рассматривается в связи с культурной глобализацией и её зачастую негативными эффектами. В частности, российский культуролог К. Е. Рыбак делает вывод о том, что «навязывание восприятия культурных ценностей различных социальных групп единым общемировым культурным наследием с последующим оперированием исключительно этой категорией приводит к обесцвечиванию, рассредоточению, рассеиванию, смешению, упадку и смерти самобытных культурных проявлений» (Рыбак 2006: 3).


Существуют и другие точки зрения. Специалист по международному праву М. М. Богуславский на основании анализа международно-правовых актов ЮНЕСКО делает вывод о том, что понятие «культурные ценности» тождественно понятию «культурное наследие» (Цит. по: Курьянова 2014: 7). Отметим, что уже в Гаагской конвенции 1954 г. о защите культурных ценностей в случае вооруженного конфликта было сказано: «ущерб, наносимый культурным ценностям каждого народа, является ущербом для культурного наследия всего человечества (Конвенция 1954; курсив мой — М. К.).


Возникают вопросы и в связи с неоднозначностью перевода данного термина. В романских языках используется слово исп., ит. patrimonio, фр. patrimoine и т. п., в котором, в отличие от англ. heritage, не столь выражен элемент значения, связанный с наследованием, преемственностью, традицией (что существенно для некоторых концепций наследия), и которому в русском скорее соответствовало бы «достояние»2.


Конвенция ЮНЕСКО об охране всемирного культурного и природного наследия была принята в 1972 г. и вступила в силу в 1975 г. В связи с появлением и началом действия конвенции, с массовым выявлением и признанием объектов культурного наследия стали говорить о таком явлении как «бум наследия», экспоненциальный рост, некоторые авторы называют это «лихорадкой наследия»  (Leal 2013: 10) или «Большим Взрывом» (Muñoz 2013).


01.png


С тех пор была проведена большая работа по выявлению объектов наследия. На 2017 г. в Списке всемирного (материального) наследия содержится 1073 объекта, из которых 832 являются культурными, 206 — природными и 35 — смешанными, в 165 странах-членах Конвенции.


Страны Южной Европы находятся в этом списке на ведущих позициях: Италия и Испания занимают, соответственно, первое и третье место в мире по числу объектов на их территории, на четвёртом месте находится Франция, Греция и Португалия входят в первую двадцатку. Россия также находится на достойной позиции, входя в десятку лидеров.


Перейдём теперь к нематериальному наследию. В 2003 в Париже была принята Конвенция ЮНЕСКО «Об охране нематериального культурного наследия». Таким образом, официализировано это понятие относительно недавно. Однако его разработка началась значительно ранее. Здесь следует отметить ряд международных конференций по фольклору, в особенности конференции 1999 г. в Вашингтоне и 2001 г. в Турине, в ходе которых был введён сам данный термин. Это не случайно, с учётом того,  что под фольклором в зарубежной науке понимается не только устное народное творчество, а более широкий круг элементов культуры (Курьянова 2014: 17)


02.png


Краткое и ёмкое определение понятия даёт российский культуролог М. Е. Каулен:
«Под нематериальным наследием сегодня понимается совокупность основанных на традиции форм культурной деятельности и выражения, формирующих у членов человеческого сообщества чувство самобытности и преемственности и признаваемых ценностью. Понятие “нематериальное наследие” включает в себя как объекты наследия, так и способы наследования и социальные механизмы передачи традиции от человека человеку. Единицей нематериального наследия выступает объект нематериального наследия». (Каулен 2009: 16)


В самой конвенции определение более дробно и конкретно: «нематериальное культурное наследие — обычаи, формы представления и выражения, знания и навыки, а также связанные с ними предметы и культурные пространства, признанные сообществами, группами и, в некоторых случаях, отдельными лицами в качестве культурного наследия».


«Такое нематериальное культурное наследие, — отмечается далее в конвенции, —передаваемое от поколения к поколению, постоянно воссоздается сообществами и группами в зависимости от окружающей их среды, их взаимодействия с природой и их истории и формирует у них чувство самобытности и преемственности, содействуя тем самым уважению культурного разнообразия и творчеству человека».


В конвенции также конкретизируются области и формы проявления нематериального наследия:

1) устные традиции и формы выражения, включая язык в качестве носителя нематериального культурного наследия;

2) исполнительские искусства;

3) обычаи, обряды, празднества;

4) знания и обычаи, относящиеся к природе и вселенной;

5) знания и навыки, связанные с традиционными ремеслами. (Конвенция 2003: ст. 2)


В связи с фиксацией данного понятия международным правовым актом, возникли дискуссии, в частности, ставилась под вопрос его новизна. Так, известный французский музеевед Андре Девалле3 считал подачу концепта нематериального наследия как нового следствием «невежества или пренебрежения политиков», которые «ломятся в открытую дверь, изобретая наследие, давно известное, хотя и под другими названиями, учёным, искусствоведам, этнологам… Новым (возможно) является лишь впрыскивание обратно в жизнь того, что было сохранено, если не считать всех этих фольклорных фестивалей, которыми пичкают Западную Европу уже полтора века» (Desvallées 2004: 10).


Характерно, что в 1992 г. «Основы законодательства Российской Федерации о культуре» уже определяют культурное наследие народов Российской Федерации как «материальные и духовные ценности, созданные в прошлом, а также памятники и историко-культурные территории и объекты, значимые для сохранения и развития самобытности Российской Федерации и всех ее народов, их вклада в мировую цивилизацию» (Основы 1992: ст. 3; курсив мой — М. К.)


И всё же, как подчёркивает Т. С. Курьянова, термина «нематериальное наследие» долгое время не существовало. Как правило, в науке и нормативно-правовой сфере рассматривались отдельные его аспекты (язык, фольклор, обряды и т.д.) либо нематериальное культурное наследие обозначалось термином «духовные ценности». Термин «нематериальное наследие» пришел из стран Азии, прежде всего из Японии и Кореи, и его суть заключалась в идее эффективной передачи непредметных форм традиционной культуры посредством ее носителей, вследствие чего возникло понятие «живые сокровища человечества» (living human treasures), — отмечает исследовательница (Курьянова 2014: 15) со ссылкой на А. Девалле и Ф. Мересса.


По словам М. Е. Каулен, «сегодня исследователи используют термин “нематериальное наследие”, понимая его несовершенство и условность и предпочтя таким определениям, как “нематериализованное”, “непредметное”, “неопредмеченное”, “неосязаемое”, в частности, из-за совмещенности с зарубежной терминологией» (Каулен 2009: 28).


Однако вопрос соответствия зарубежной терминологии требует уточнения, к какому языку она относится. Английский термин «intangible» как раз буквально означает «неосязаемый», однако в романских языках эквивалентом служит фр. immatériel, исп. inmaterial и т. п., то есть собственно «нематериальный». Уже упомянутый А. Девалле ставит вопрос о неполной адекватности соответствия: intangible ≠ immatériel (Desvallées 2004: 10). Зачастую объекты такого наследия представляют собой явления как раз материальные. Т. С. Курьянова замечает, что, «наряду с термином (по-видимому, английским — М. К.) “нематериальное” наследие (non-material), в зарубежной теории и практике часто употребляется термин “неосязаемое” (intangible), подчеркивающий, что речь идет об объектах, не овеществленных в предметной форме». (Курьянова 2014: 16)


За терминологическим вопросом стоит зачастую более глубокая методологическая проблема. «Если признать, — пишет известный специалист по изучению наследия Раса Чепайтене, — что “наследие” является отражением культурных ценностей общества, и эти ценности не имманентны объекту или событию наследия, а только “сливаются” с ним, реализуясь и становясь значимыми благодаря ему, то получается, что всякое наследие прежде всего нематериально и может быть использовано при создании и сохранении различных культурных ценностей». И добавляет, со ссылкой на Д. Муньери: «культурное наследие обращается к нам через ценности, которые ему присваивают люди, поэтому нет иного способа, как понять и интерпретировать материальное только через нематериальное» (Чепайтене 2010: 105).


В развитие своей идеи исследовательница приходит к следующему выводу:

«Признание нематериальности любого наследия возвращает нас к мысли, что наследие — это процесс создания значений, благодаря которым идентичность и социальные ценности становятся спорными, подтверждаемыми или отклоняемыми» (Там же: 148; курсив мой — М. К.).


С этим можно сопоставить высказывание австралийского археолога, профессора Центра изучения наследия Лондонского университета Родни Гаррисона. В своей книге «Наследие. Критические подходы» он утверждает:

«Наследие — не пассивный процесс простого сохранения вещей оставшихся от прошлого, а активный процесс собирания серии предметов мест и практик, которые мы решаем выставить в качестве зеркала для настоящего, связанного с определённым набором ценностей, которые мы хотим взять с собой в будущее» (Harrison 2013: 4; курсив мой — М. К.). 


Таким образом, он соглашается с тем, что наследие (в том числе и «материальное») — это не набор вещей, а процесс, в ходе которого в связи с определённым набором ценностей выстраивается система значений; однако сами вещи служат материалом такого конструирования, и они также важны.


По мнению Гаррисона, до сих пор академические критики концепции культурного наследия (конечно, здесь в первую очередь, «материального») справедливо обращали внимание на слишком материальное понимание явления, невнимание к нематериальному аспекту. Однако со временем в официальной политике и в научных исследованиях, наоборот, произошло отдаление от материальных вещей и стало господствовать не само понятие наследия, а дискурс о наследии. «Дискурсивная фаза» в изучении наследия, по Гаррисону, была важна тем, чтобы привлечь внимание к эффектам власти-знания, которые оказывает наследие (и его идентификация, показ и управление им), но она привела к недооценке аффективных качеств материальных вещей. Взамен Гаррисон предлагает так называемый «диалогический подход», модель, включающую отношения людей с другими акторами — предметами и местами (Harrison 2013: 9).


Любопытна попытка Р. Гаррисона проследить историю взглядов и подходов к теме наследия. «Понятие “наследия”, — пишет автор, — эволюционировало от производства публичной сферы в XVIII в. к национальному строительству в XIX и XX, и свелось к управлению остатками и реликтами (redundancies and waste) в конце XX и начале XXI» (Harrison 2013: 81).


«Бум наследия» отражает постмодернистский кризис реальности, — отмечает также и немецкая исследовательница Сибилла Франк. Для него характерен отказ от истории (национального метанарратива) как коллективного и уникального в пользу альтернативных (параллельных) партикулярных историй (Frank 2016: 57).


Многие авторы отмечают в качестве причины активного обращения к наследию также проблему неотложного сохранения культурных явлений, которые грозят исчезнуть. «Нематериальное культурное наследие… в силу своей уязвимой природы подвержено быстрому исчезновению. Интерес к этому виду культурного наследия обусловлен глобализационными процессами, стирающими самобытную культуру народов (Курьянова 2014: 15). Испанский антрополог Сальвадор Родригес Бесерра, впрочем, считает это ложной проблемой (Rodríguez 1999: 117).


Таким образом, ценность НКН и необходимость его выявления и защиты признаётся в мировом масштабе. Но на практике положение в разных странах и регионах демонстрирует существенные различия. Рассмотрим ситуацию в мире, и в частности, в Европе.


Она существенно иная по сравнению с положением в области материального наследия. На 2017 г. в списки объектов НКН включено 399 объектов. Впереди всех стран по их числу находятся страны Азии: Китай4, Япония, Корея. Италия и Испания, хотя и имеют неплохие показатели, не относятся к числу лидеров.


Однако ещё более специфична картина в самой Европе. Есть страны, преимущественно как раз Южной Европы, а также Западной — романской и католической (Франция, Бельгия) — и отчасти Восточной, которые обладают значительным числом объектов НКН, включённых в списки ЮНЕСКО. Другие — в основном, более северные, часто германоязычные и традиционно протестантские — имеют их очень мало, а зачастую не имеют вообще. Так, в Швеции, Дании и Финляндии нет ни одного объекта, в Германии до 2016, а в Нидерландах и Ирландии — до 2017 г. их тоже не было ни одного. Великобритания их также не имеет и даже не является участником конвенции.


Это явление представляется весьма показательным. Отметим, кстати, что как раз в странах, «богатых» объектами НКН, традиционная этнография в своё время обращалась в большей степени к изучению собственного народа и строила на этой основе дискурс национальной идентичности, важный для них в это время (Kabitskiy 2013)5.


Ещё в 1986 г. американский правовед Дж. Мерримен предложил разделить страны в отношении владения культурными ценностями на две категории: страны происхождения (source nations), где предложение таких ценностей превышает спрос на них, и страны сбыта (market nations), где спрос превышает предложение. Среди первых он, например, упоминает Германию и Скандинавские страны, среди вторых — Италию и Грецию (Merryman 1986: 832). Очевидно, что работа Мерримена предполагает подход с точки зрения имущественной ценности данных объектов и их коммерческого оборота, а кроме того относится к предметам материального достояния, и зачастую — движимым (отсюда использованные им рыночные категории). Однако известное совпадение с его классификацией показательно.


Каково же положение в этом аспекте в нашей стране и в сопредельных странах? Россия до сих пор не ратифицировала Конвенцию 2003 г., а соответственно не является полноправным государством-участником. Среди прочего, она не имеет права предлагать объекты НКН на своей территории для включения в списки наследия человечества. В то же время все соседи России к Конвенции уже присоединились и более или менее активно пользуются этим статусом и оформляют международно-правовое признание своих нематериальных культурных ценностей6. Среди лидеров в ближнем зарубежье — Азербайджан и Казахстан.


Как отмечалось в 2010 г. на встрече постоянного представителя России в ЮНЕСКО Элеоноры Митрофановой с общественностью, «две крайне важные для России конвенции ЮНЕСКО, подписанные нашей страной, до сих пор не ратифицированы по непонятным причинам: это конвенции об охране и поощрении разнообразия форм культурного самовыражения и об охране нематериального культурного наследия. Присоединение России к первой из них помогло бы нашему обществу решить ряд крайне актуальных проблем, в том числе связанных с адаптацией мигрантов.


Ратификация конвенции о нематериальном наследии могло бы дать возможность сохранять разнообразное нематериальное наследие народов России: фольклор, обычаи и праздники. Наша страна, учитывая ее многонациональный характер и территорию, одна из самых богатых с точки зрения нематериального культурного наследия. Почему мы не хотим его сохранять? Может быть, потому что у нас до сих пор идет борьба за памятники материальные, которые в европейских странах уже находятся в безопасности?» (Лукьянова 2010)


Комиссия Общественной палаты по культуре предполагала обсудить, почему Россия не ратифицирует эти документы, однако с тех пор ситуация не изменилась. В чём причина? Традиционная для нашей страны инерция («пока гром не грянет…»), подход к вопросам культуры по остаточному принципу, отсутствие влиятельных лоббистов — однозначно сказать трудно. Отметим, впрочем, что и ратификация Конвенции 1972 г. о мировом культурном наследии произошла у нас только 16 лет спустя после её заключения. Шестнадцать лет со дня принятия Конвенции о нематериальном наследии исполнится в 2019 г. Время ещё есть.


Тем не менее, нельзя сказать, что существование Конвенции и концепции НКН на российской территории не заметно вообще.


Во-первых, в нашей стране всё же есть два объекта НКН. До того, как Конвенция начала действовать в полном объёме, существовала иная процедура — не включение в список, а провозглашение шедевром устного и нематериального наследия человечества. В дальнейшем все провозглашённые объекты были также включены в список ЮНЕСКО (Конвенция 2003: ст. 31). Так в нём оказались и два объекта из России: культурное пространство и песенное творчество семейских Забайкалья и якутский героический эпос «Олонхо». И если в масштабах всей страны об этом достаточно мало знают, то на региональном уровне данный факт имел большое значение и резонанс.


Можно предположить, с учётом данных примеров и показанных выше европейских тенденций, что причина проволочек с ратификацией конвенции глубже, а именно — в том, для России в целом (в отличие от отдельных этносов и этнокультурных групп) характерен иной идентитарный дискурс, не склонный оперировать такими элементами, как (народная, национальная) нематериальная культура.


Впрочем, к России, как стране, хотя и не являющейся  участницей конвенции, но имеющей на своей территории такие объекты, применяются ряд положений документа и соответствующих директив, и она несёт ряд обязательств и имеет ряд связанных с этим прав.


Кроме того, как отмечает ответственный секретарь Комиссии Российской Федерации по делам ЮНЕСКО Григорий Орджоникидзе, в нашей стране проводятся определённые мероприятия, связанные с НКН: «Начиная с 2006 г. в рамках Министерства культуры России, Государственного Российского Народного Дома Творчества и его филиалов, Национального информационно-библиотечного центра «ЛИБНЕТ» реализуется идея по созданию единой электронной федеральной базы объектов нематериального культурного наследия народов России. В ряде регионов (Якутия, Алтай) приняты региональные целевые программы, действуют экспертные советы.» (Нематериальное наследие 2013: 67). Следует отметить, что в отечественных концепциях и стратегиях трактовка нематериального культурного наследия приводится по Конвенции 2003 г. (Курьянова 2014: 19).


Составление списков и перечней объектов наследия выступает как один из ключевых механизм применения конвенции. Основным применительно к НКН является «Репрезентативный список нематериального культурного наследия человечества» (Конвенция 2003: ст. 16). Помимо него, существует также «Список нематериального культурного наследия, нуждающегося в срочной охране» (ст. 17), а кроме того ведётся «Реестр передовой практики по сохранению (наследия)» (данный инструмент не зафиксирован в тексте конвенции, но передовые практики упоминаются в ст. 7 и 18).


Рассмотрим пример стран Южной Европы. В Италии на 2017 г. имеется восемь объектов в Репрезентативном списке, из них шесть — только итальянские, а два были предложены совместно с другими странами.


Объекты НКН в Италии (в скобках указан год включения в список, либо год провозглашения шедевром устного и нематериального наследия плюс год включения в список):

1.    Сицилийский театр кукол «Опера-деи-пупи» (2001, 2008).

2.    Сельские песни Сардинии «Канто-а-теноре» (2005, 2008).

3.    Традиционное изготовление скрипок в Кремоне (2012).

4.    Большие носимые на плечах конструкции в процессиях (2013).

5.    Практика возделывания винограда «вите-ад-альберелло» (2014).

6.    Искусство неаполитанских пиццайоло (2017).

7.    Средиземноморская диета (2010). Совместно с Испанией, Грецией, Марокко и др. странами.

8.    Соколиная охота — живое наследие человечества (2016). Совместно с ОАЭ, Австрией, Бельгией, Чехией, Францией, Германией, Венгрией, Казахстаном, Южной Кореей, Монголией, Марокко, Пакистаном, Португалией, Катаром, Саудовской Аравией, Испанией, Сирией.


В Испании объектов больше: десять исключительно испанских и три общих с другими странами, плюс три включённые в реестр передовые практики сохранения наследия. 

Объекты НКН и передовые практики в Испании:

1.    Спектакль-мистерия в городе Эльче (2001, 2008).

2.    Праздник «Патум» в городе Берга (2005, 2008).

3.    Трибуналы водопользователей испанского средиземноморского побережья. Совет мудрецов равнины Мурсии и Водный трибунал Валенсийской равнины (2009).

4.    Свистящий язык острова Гомера (Канарские острова), «сильбо гомеро» (2009).

5.    «Песнь Сивиллы» на Майорке (2010).

6.    Фламенко (2010).

7.    Пирамиды из людей (2010).

8.    Праздник Богоматери в Алжемеси (2011).

9.    Праздник «Патиос» в Кордове (2012).

10.         Праздник «Фальяс» в Валенсии (2016).

11.         Средиземноморская диета (2010). Совместно с др. странами.

12.         Соколиная охота (2010). Совместно с др. странами.

13.         Пиренейские праздники летнего солнцестояния (2015). Совместно с Андоррой, Францией.

14.         Методика инвентаризации НКН в биосферных заповедниках. Опыт парка Монтсень (2013) — передовая практика.

15.         Ревитализация традиционного ремесленного приготовления извести в Мороне (2011) — передовая практика.

16.         Центр традиционной культуры — школьный музей в Пусоле (2009) — передовая практика.


В Португалии объектов меньше, что естественно для небольшой страны: три исключительно португальских и два общих с другими странами, плюс два, включённых в список наследия, нуждающегося в срочной охране. 


Объекты НКН в Португалии:

1.    Фаду — традиционная музыка лирического и меланхолического склада (2011).

2.    Полифоническое пение «Канти алентежану» (2014).

3.    Керамические фигурки из Эштремоша (2017).

4.    Средиземноморская диета (2010). Совместно с др. странами.

5.    Соколиная охота (2016). Совместно с др. странами.

6.    Изготовление колокольчиков для скота (2015) — список «наследия под угрозой».

7.    Технология изготовления черных гончарных изделий в Бизальяйнш (2016) — список «наследия под угрозой».


Хотелось бы обратить внимание на характерный факт. В Испании абсолютное большинство — девять объектов Репрезентативного списка из тринадцати7 и две «передовые практики» из трёх — относятся к районам проживания населения, говорящего на каталонском языке: собственно Каталонии, Валенсии и Балеарским островам (кат. Països Catalans). Это вряд ли может быть случайным и по-видимому, как и вышеприведённые примеры в России, говорит о том, что к идентитарному дискурсу, основанному на элементах традиционной культуры, чаще прибегают этнокультурные и этноязыковые меньшинства.


Рассмотрим теперь некоторые общие подходы к изучению НКН в Европе и России. По этой тематике имеется уже огромная литература, хотя и очень разнородная, которая не всегда равномерно представлена по странам и научным дисциплинам. Вообще, вопрос, представители какой специальности должны изучать НКН, решается, как это ни странно, неоднозначно.


В странах Южной Европы обычно признают, что это сфера этнологии и антропологии. Так, итальянский антрополог Пьетро Клементе, перечислив типы явлений, относимых к НКН, отмечает, что это «вещи, которые все признают относящимися к исключительной сфере изучения антропологии», но, добавляет он далее, «декларации и конвенции никогда не признают роль наших методов непосредственного исследования и интерпретации» (Clemente 2011: 306).


В уже цитированном пассаже А. Девалле также говорится, что данные явления давно известны «этнологам, которые уже более века фотографируют, записывают, снимают церемонии, праздники, танцы, процессы работы мастеров или просто фрагменты повседневной жизни» (Desvallées 2004: 10)


Португальский антрополог Жуан Леал называет критическое исследование нематериальной культуры призванием антропологии, которому она должна оставаться верной, и утверждает, что важность такого исследования не подвергается сомнению. «На всех фронтах, — продолжает учёный, — решающим всегда было участие португальских антропологов, как в личном плане, так и в контексте тех или иных институций» (Leal 2013: 10). Испанский антрополог С. Родригес Бесерра вообще предлагает использовать применительно к НКН термин «антропологическое наследие» (Rodríguez 1999).


В Восточной Европе, и особенно в России, ситуация, похоже, не столь однозначна. Говоря о деятельности по изучению культурного наследия, литовская исследовательница Р. Чепайтене прежде всего подчёркивает, что она «междисциплинарна, она основана не только на классической триаде археологии, архитектуры и истории, традиционно связываемых с материальным наследием, но и на таких дисциплинах, как география, антропология, музееведение, социология, экономика, наука о культуре и туризме, педагогика и пр.» (Чепайтене 2010: 6)


Таким образом, признаётся роль антропологии, хотя и в ряду многих других дисциплин. Здесь надо отметить, впрочем, что речь идёт о культурном наследии в целом, а не только о нематериальном.


«Феномен “культурное наследие” является скорее культурной и исторической практикой, достойной специального анализа, а сегодня, как уже упоминалось, обретающей и глобальный характер. Поэтому на современную ситуацию охраны наследия нужно смотреть и как на составную часть культурной политики или, конкретнее, политики истории» (Там же; курсив мой — М. К.).


Кстати, влияние собственной образовательной и научной базы на того или иного конкретного автора также не следует игнорировать. Характерно, например, что определяя специальности, представители которых могли бы заниматься культурным наследием, музеевед Девалле первыми упоминает натуралистов и искусствоведов (и лишь потом этнологов), историк Чепайтене специально выделяет историю, археолог Гаррисон предлагает не забывать о значении материальных вещей, а для антропологов Клементе, Леала и Родригеса очевидно, что это сфера антропологии.


Как бы ни определялись дисциплинарные границы, следует признать, что в сфере и практического изучения нематериального наследия, и теоретического, в частности, критического, его осмысления уже сделано немало, но есть и большой объём неохваченных проблем.


Р. Гаррисон признаёт, например, что академические исследования наследия дали ценную критику данного концепта, повлиявшую на его развитие, но считает, что их взгляд был, тем не менее, недостаточно широким, ограничиваясь определённым кругом тем: в частности, политики репрезентации и дискурсивных процессов создания смыслов. Однако он оговаривается, что ему удалось проанализировать только англоязычную литературу, хотя много ценного опубликовано на испанском, французском и итальянском языках; кроме того, необходимо рассмотреть и критически разобрать и незападную традицию (Harrison 2013: 10).


В России осознания этого зачастую в достаточной мере нет, сохраняется известная изоляция от дискуссий, ведущихся зарубежными учёными. Так, в своей диссертации культуролог Л. А. Климов пишет: «Многими исследователями отмечается очевидность того факта, что музей, как один из важнейших институтов, связанных с наследием в целом, может и должен играть ключевую роль также в сохранении и передаче нематериального наследия, однако основные аспекты теории такого рода явлений остаются малоизученными» (Климов 2012: 7; курсив мой — М. К.). В теоретической части автор ссылается в основном на труды культурологов общего характера.


«Научная разработка проблем нематериального наследия в РФ сегодня ведется главным образом в рамках музееведения и исторической культурологии» — утверждает М. Е. Каулен (2009: 28). Формально это отчасти верно, с теми существенными оговорками, что, во-первых, функционирование культурологии как самостоятельной дисциплины (к которой примыкает и формирующаяся отрасль «изучения наследия») вообще есть специфическая российская особенность, для многих стран не характерная; во-вторых, как уже отмечалось, исследование номинально нового концепта НКН будет несостоятельным, если станет игнорировать опыт этноантропологического изучения всех тех явлений, которые фактически образуют это наследие8.


Более взвешенным и разносторонним можно поэтому признать подход Т. С. Курьяновой, неоднократно ссылающейся в своей работе на труды этнологов (К. В. Чистова, С. А. Арутюнова, А. И. Першица, Ю. В. Бромлея и др.) и подчёркивающей наличие этнического элемента в трактовке культурного наследия в России (Курьянова 2014: 10).


В процессе рассмотрения и обсуждения проблематики НКН возникают и иные дискуссионные вопросы. В частности, поднимаются темы возможной разницы подходов к наследию, вызванной цивилизационной спецификой (прежде всего, по линии западных / незападных обществ), а также вытекающего из этого евроцентризма, навязывания смыслов, ценностей, повестки и дискурса.


Так, французская исследовательница Франсуаза Шоэ придерживается радикального взгляда, что охрана культурного наследия — это «чистое изобретение западной цивилизации» (Choay 1996: 11), даже ее отличительная черта, которую вследствие вестернизации и глобализации европейцы навязывают остальным цивилизациям и культурам, конечно, не без их сопротивления, чаще всего через давление таких международных институций, как ЮНЕСКО (Чепайтене 2010: 25). Подобные взгляды, рассматривающие деятельность в области НКН как глобалистское вмешательство, несущее свой негативный эффект, встречаются и у других авторов (см., например: Palumbo 2013). Чаще, однако, обращается внимание на то, что в области НКН, напротив, незападные страны имеют существенные преимущества, что это сфера, в которой им легче конкурировать с Западом. Лидерство стран Азии в Репрезентативном списке НКН, казалось бы, подтверждает этот тезис.


Так как данная статья преимущественно посвящена европейской проблематике, отметим, что и в этом регионе, например, южноевропейские страны, которые всегда считались менее модернизированными, в области НКН, как мы уже видели, обгоняют более «передовые» страны Севера.


Есть и другие межцивилизационные контрасты в области наследия. Р. Чепайтене отмечает: «содержание составляемого ныне “Репрезентативного списка нематериального культурного наследия человечества” выявило странный парадокс: европейскую культуру в нем представляют только феномены, более или менее связанные с фольклором, т. е. с народной, “низкой” культурой, в то время как восточные культуры своими нематериальными шедеврами называют и наследие высокой культуры, например, театр Ногаку в Японии или оперу Кунку9 в Китае» (Чепайтене 2010: 151). Для этноантропологов, впрочем, этот контраст не представляется удивительным. Также, на что не раз обращали внимание, в странах Запада и Востока существуют разные концепции аутентичности.


В целом, сегодня предпринимаются попытки предотвращения дихотомии и неравенства между Севером и Югом, Востоком и Западом, между «цивилизованным» (материальное, монументальное наследие) и «примитивным» (нематериальное, духовное наследие) мирами, при составлении отдельных реестров охраны объектов материального и нематериального наследия и предназначенных для них специфических средств охраны (Там же).


Многие исследователи в связи с НКН говорят о конструировании образов и смыслов, образующих традиции, культуры, сообщества, пространства в духе Э. Хобсбаума, Б. Андерсона и А. Аппадураи. Сам феномен наследия рассматривается как процесс и результат конструирования.


Так, например, конструируется традиционное: «Ричард Хэндлер говорит о процессе, происходящем, когда нечто идентифицируется как традиционное экспертами в области культуры. До сих пор культура была связана со вполне определённым контекстом, как правило, локальным, который придавал ей собственную социальную и культурную логику, связанную с ограничениями соответствующего образа жизни. Подходя к этим местным контекстам существования того, что они называют культурой, “объективаторы” проводят двойную операцию деконтекстуализации и реконтекстуализации: те культурные элементы, которые привлекли их внимание, перестают означать то, что означали, чтобы начать означать нечто иное. Из граней общественной и культурной жизни различных групп, рассматриваемых в своих собственных терминах, они превращаются, точнее, начинают рассматриваться как знаки идентичности, как наследие. Из объективных аспектов культуры они преобразуются в субъективные идентитарные эмблемы. Из малой традиции они становятся большой традицией. Из культуры — без кавычек — они превращаются в “культуру” в кавычках» (Leal 2013: 9). Важно, однако, «строить НКН не как сферу некритического воспроизводства проблематичных идей о том, чем культура должна быть, а как область утверждения и совершенствования новаторских практик и дискурсов о том, чем культура на самом деле является» (Idem: 14)


Как это происходит на практике, показывает на примере собственных полевых исследований, с выходом на существенные теоретические обобщения, португальский антрополог Луиш Силва. Он рассматривает положение с сельским жилищем в португальской деревне в свете концепции «гувернаментальности» Мишеля Фуко и теории Барбары Киршенблатт о «второй жизни» явлений традиционной культуры в качестве наследия (Kirshenblatt 1998: 149). Исследование показало, что идеи Фуко об «управлении поведением» (conduite des conduites) не столь эффективны на практике, как в теории, и что «вторая жизнь в виде наследия» может мешать первой — в качестве пространства жизнедеятельности населения деревни (Silva 2011).


Другой пример неоднозначного эффекта наследия приводится в работе итальянского исследователя Б. Палумбо на материале Юго-Востока Сицилии. Автор показывает как культурные ценности превращаются в риторически используемые знаки (признаки) определённых коллективных идентичностей; как происходит создание (или воссоздание) сущностей и идентичностей благодаря патримониализации.


Интересны рассуждения автора о трёх возможных подходах антропологов к практике конструирования наследия (собственно «патримониализации»): органическом, критическом и партиципативном (включённом). (Palumbo 2013: 288–289). Первый предполагает принятие риторики, иерархии, разграничения дисциплинарных полей и принципов политики в области наследия; объекты наследия рассматриваются объективно, как реальные вещи. Критический подход подразумевает изучение патримониализации в рамках политической антропологии современности; все элементы этого процесса проблематизируются. Партиципативный подход допускает участие в патримониализаии, но с осмыслением и объективацией процессов конструирования ценностей и собственного участия в процессе.


Заслуживает внимания рассмотрение темы конфликта в рамках патримониализации — конфликта, который существующие либерально-корректные подходы к наследию мыслят лишь в виде честной иерархизированной конкуренции (на национальном уровне отдельные объекты и стоящие за ними коллективы могут конкурировать за включение в заявку, а на уровне международном представители одной страны обязаны действовать солидарно), однако в реальности конфликт (в данном случае соперничество между соседними городами) развивается иначе и не заканчивается, а порой даже обостряется с признанием объекта со стороны ЮНЕСКО (Palumbo 2013: 291).


В связи с конструированием традиции и традиционного можно было бы поставить вопрос и о концепте «подлинности», «аутентичности». М. Е. Каулен настаивает на его важности: основными методами работы с нематериальным наследием, по её мнению, являются те, которые «основаны на сохранении подлинных объектов нематериального наследия» (Каулен  2009: 30; курсив мой — М. К.), и далее, говоря о критериях, позволяющих относить то или иное явление к объектам нематериального наследия, первым из них она называет подлинность (Там же: 37).


Вообще говоря, данные критерии по версии исследовательницы (1. Подлинность. 2. Ценность объекта. 3. Возможность поддержания или ревитализации. 4. Целесообразность актуализации) слабо соотносятся с официальными критериями, объявленными ЮНЕСКО как руководство при отборе объектов устного и нематериального наследия:

1) является ли шедевром человеческого творчества выдающейся значимости10;

2) является ли культурной или исторической традицией конкретного сообщества;

3) является ли неотъемлемой и особенно важной частью культурной идентификации конкретного сообщества;

4) отличается ли мастерством исполнения;

5) является ли исключительно важным доказательством живой культурной традиции;

6) угрожает ли ценности опасность исчезновения из-за недостаточных средств охраны, урбанизации, быстрых общественных трансформаций или обусловленных аккультурацией внезапных изменений? (Masterpieces 2006: 4; см. также: Чепайтене 2010: 157)


Однако хотелось бы указать на другое. Понятие подлинности, аутентичности применительно к этнографическим явлениям11, как и понятие традиционности, уже давно не рассматривается, мягко говоря, как нечто однозначное. Выше уже упоминалось о разных концепциях аутентичности на Востоке и на Западе.


Р. Чепайтене вообще задаёт вопрос: должно ли наше понимание наследия ограничиваться категориями «старое», «традиционное», «местное», «этническое»? (2010: 156). Скептически высказывается о «чистых» (genuínos) и «искажённых» (espúrios) элементах культуры и Ж. Леал (Leal 2010: 126).


Однако важнее мне представляется другая часть вопроса, по поводу чего между этими двумя авторами также происходит своеобразная перекличка. «Этническое», «народное» — если рассматривать его как принадлежность данного элемента наследия определённой группе — действительно присутствует в критериях и, я бы сказал, идеологии ЮНЕСКО по отношению к наследию. В документах на английском языке используется характерный для современной антропологии термин «community» («сообщество»), порой с уточнением («в частности коренные сообщества») и дополнением «группами и, в некоторых случаях, отдельными лицами».


Этот групповой подход или, пользуясь выражением Р. Брубейкера, группизм побуждает Ж. Леала поставить дилемму «индивидуализм / холизм». Признавая необходимость отражения сложной реальности, которую представляет контекст бытования наследия и для которой понятие «народа» (или «сообщества») служит своего рода «быстрой клавишей» (short cut), он считает, что опасность в отношении НКН таится в том, что может быть в новой форме воспроизведена холистическая схема, оперирующая неопределёнными коллективными субъектами и устраняющая из рассмотрения реальных людей.


«НКН должно исходить из принципиальной позиции, противостоящей тенденции к присвоению культурных ценностей представителями — правительственными и неправительственными — говорящими от имени коллективов» (Leal 2013: 12).


Задавая риторический вопрос: «Кому принадлежит праздник?», португальский антрополог выступает также против «собственнического индивидуализма», который «стремится не просто установить связь между субъектом и объектом12, но устанавливает её как эксклюзивную. Именно так используется во многих случаях категория идентичности. Данный факт может способствовать — на деле уже способствовал — закрытому подходу к НКН, основанному на равенстве “одна группа = одна культурная ценность”. Нечто, что принадлежит только нам» (Idem: 13). 


Помимо теоретических подходов и дискуссий, скажем несколько слов о практическом опыте изучения, управления, образования в сфере НКН.


В странах Южной Европы (как и в других регионах мира) проводится, помимо международной, под эгидой ЮНЕСКО, также и собственная деятельность по выявлению и сохранению объектов НКН на национальном и региональном уровне. И в этой деятельности велика роль этнологов и антропологов: как отдельных специалистов, так и организаций.


Министерство культурных ценностей, культурных инициатив и туризма Италии поручило выявление, защиту,  сохранение и освоение13 культурного наследия — как материального, так и нематериального — Центральному институту демоэтноантропологии, специально созданному на базе Музея народных искусств и традиций14. Данный музей уже ранее представлял собой и научно-исследовательский центр по этнографии Италии. Институт за время своей работы выявил и каталогизировал целый ряд объектов «нематериального наследия регионов Италии», в том числе и те, которые были в дальнейшем признаны частью наследия человечества.


03.jpg


Похожая ситуация существует и в Португалии. При главном управлении культурного достояния (в прошлом — Португальский институт музеев) был создан в качестве эспертно-консультативной структуры Сетевой центр исследований по антропологии. В 2012 г. центр был признан ЮНЕСКО в качестве организации, уполномоченной проводить оценку и исследования в области НКН. «Португальские антропологи заявили о своём праве заниматься НКН и приняли активное участие в общественных и институциональных процессах, связанных с ним» (Leal 2013: 11).


В Испании первый закон о культурном наследии был принят ещё в период Республики — в 1933 г., хотя уже ранее существовала категория «национальных памятников». В 1985 г. появился новый закон «Об историческом наследии Испании», который среди прочих видов предусматривал этнографическое и нематериальное наследие (Rodríguez 1999: 120). Этнографическое наследие в Законе определяется как «движимые и недвижимые объекты, а также знания и виды деятельности, являющиеся или являвшиеся важным проявлением традиционной культуры испанского народа в её материальных, социальных и духовных аспектах» (Ley 1985: art. 46).


Помимо общеиспанского закона, были приняты и региональные акты о защите культурного наследия. Примером может служить Закон об историческом наследии Андалусии 1991 г., подробно регламентирующий и нематериальные его элементы, в том числе вводящий такие понятия как «места, представляющие этнологический интерес» (lugares de interés etnológico) и «ценности, представляющие этнологический интерес» (bienes de interés etnológico).


Что касается организаций, занимающихся научным изучением наследия, специфика испанской этноантропологической традиции проявляется в том, что помимо общеиспанского Института культурного наследия активны соответствующие региональные институты и центры, в том числе и Институт исторического наследия Андалусии.


Стоит также добавить, что в странах Южной Европы очень существенное место занимает подготовка специалистов в области культурного наследия, причём она зачастую ведётся на одних факультетах с этноантропологией, представляя собой направление более прикладного характера.


Отметим, что в России пока, по-видимому, нет полной определённости в отношении дисциплинарной принадлежности такого образования. Образовательный стандарт объединяет охрану объектов культурного и природного наследия (без разделения на материальные и нематериальные) с музеологией. Согласно классификатору, это направление относится к разделу «культуроведение и социокультурные проекты», но подготовку по нему осуществляют очень по-разному: например, в РГГУ — Факультет истории искусства, в СПбГУ — Институт философии, в КазФУ —  Высшая школа иностранных языков и перевода, в ТомГУ — Институт искусств и культуры, в Омском, Иркутском, Горно-Алтайском университетах и Красноярском педагогическом — исторические факультеты. В институтах культуры обычно есть специальные кафедры.


Рассмотрим ещё несколько примеров конкретных объектов НКН в Южной Европе с точки зрения стратегий, механизмов и эффектов патримониализации.


В 2013 г. ЮНЕСКО включило в Репрезентативный список по заявке Италии «Большие носимые на плечах конструкции в процессиях» (ит. grandi macchine a spalla). Это своеобразное явление традиционной обрядово-праздничной культуры, материальным воплощением которого служат крупные (иногда огромные) конструкции, носимые в процессии во время религиозного праздника: так называемые «Машина Святой Розы» в г. Витербо (Лацио),  «Вария» в г. Пальми (Калабрия), «Джильи» в Ноле (Кампания) и «Кандарери» в Сассари (Сардиния).  По-видимому они являются результатом эволюции носилок или платформ со статуей местного святого, используемых в процессиях в бесчисленных городах и селениях страны15. Ношение тяжёлого сооружения воспринимается как проявление христианского благочестия, своеобразный религиозный подвиг16. В контекст традиции вплетены, разумеется, и сама организация праздника, и изготовители сооружений, и сообщества носильщиков (а в Ноле и Сассари — корпорации, каждая из которых представлена отдельным сооружением).


04.jpg


Надо сказать, что из всех подобных традиций в Италии самой знаменитой всегда считались «Чери» в городе Губбио. При подаче заявки представители Губбио, очевидно, считая себя неоспоримыми лидерами, не присоединились к другим городам… и проиграли. Так более известная традиция уступила в конкуренции менее известным в результате использования менее удачной стратегии патримониализации.


Подобная ситуация, казалось, могла сложиться и в 2010 г., когда рассматривались заявки Франции (французская кухня) и целой группы стран, представивших средиземноморскую диету. Однако в этом случае обе заявки были удовлетворены.


В следующем, 2011 г. Португалия представила для включения в Репрезентативный список фаду, определённое как «городская народная песня». Для тех, кто знаком с этим явлением, не представляет никакого сомнения, что для Португалии оно является безусловно эмблематичным. Однако заявка вызвала возражения, причём не у кого-нибудь, а у одной из известнейших современных исполнительниц фаду — Дулси Понтиш. Фадистка выступила против такого выбора, по её мнению, правильнее было бы в таком случае выдвинуть в целом португальский (музыкальный) фольклор, включающий и полифоническое пение Алентежу, и виру, и мальян, и фанданго. Достаточно очевидно, впрочем, что такая заявка практически не имела бы шансов на успех17.


Возможно, в данном случае мы имеем пример того, как для оценки значимости явления НКН требуется определённая дистанция. Те, кто непосредственно связан с тем или иным явлением, традицией и т. д., вовлечён в соответствующую деятельность, может не иметь перспективы для сопоставительной оценки его значимости. 


Итак, нематериальное культурное наследие человечества в трактовке ЮНЕСКО — понятие формально новое, но фактически сложившееся постепенно и соответствующее явлению, хорошо известному и всегда изучавшемуся этнографами, антропологами и фольклористами. Образцом для его внедрения послужило понятие Всемирного материального наследия, регламентированное ранее. Вместе с тем, и сам концепт наследия, и его подразделение на материальное и нематериальное, неоднозначны и небесспорны.


Одним из ключевых механизмов действия конвенций о том и другом виде наследия является составление репрезентативных списков. Включение объекта в списки (патримониализация) оказывает существенное и порой неоднозначное влияние на его восприятие в обществе и связанные с этим отношения.


В разных регионах мира имеется существенная специфика в отношении как материального, так и нематериального наследия. В частности, последнее занимает более существенное место в незападных культурах, а в Европе — в её южной, и в известной мере центральной части. Это можно связывать не только с общим явлением лучшей сохранности традиционной народной культуры в позднее и слабее модернизированных обществах, но, вероятно, и с особым родом фольклорно-этнографического дискурса о собственной идентичности, характерного для этих обществ, а также для этнокультурных меньшинств.


Россия пребывает в особом статусе — не будучи страной-участницей, ратифицировавшей конвенцию о нематериальном культурном наследии 2003 г., она имеет на своей территории объекты такого наследия. Так или иначе, Россия не применяет активно нематериальное наследие как материал конструирования своего дискурса (за исключением локального и регионального уровня).


Как уже сказано, НКН представляет собой, по сути, традиционное поле работы этноантропологов. Опыт Южной Европы показывает, что они оказались способны взять на себя роль основной профессиональной группы, выступающей как исследователи и эксперты в данной области, и успешно её выполнять. Российским этнографам и антропологам этого добиться пока не удалось. Панорама отечественных исследований в этой сфере пестра и характеризуется известной междисциплинарной разобщённостью как внутри страны, так подчас и отрывом от новейших тенденций мировой науки.


Теоретические идеи и практический опыт стран Южной Европы показывает, что интенсивное рассмотрение и обсуждение вопросов нематериального наследия ведёт к углублению понимания самого данного явления и выработке эффективных практик и стратегий его использования.

 

 

Литература:

Кабицкий, Калмыкова 2016 — Кабицкий М. Е., Калмыкова М. В. Организации Слоу Фуд и Терра Мадре и их деятельность по защите кулинарных и аграрно-промысловых традиций // Традиционная культура: науч. альм. 2016. № 2. Сс. 133–138.

Каулен 2009 Каулен М. Е. Актуализация нематериального наследия: формы и метод // Фундаментальные проблемы культурологии. Т. 6. Культурное наследие: от прошлого — к будущему / Отв. ред. Д. Л. Спивак. М. — СПб.: Новый хронограф, Эйдос, 2009.

КАЭР 2017 — XII Конгресс антропологов и этнологов России: сб. материалов. Ижевск, 3–6 июля 2017 г. / Отв. ред.: А. Е. Загребин, М. Ю. Мартынова. Москва — Ижевск: ИЭА РАН, УИИЯЛ УрО РАН, 2017.

Климов 2012 — Климов Л. А. Музей в сохранении и презентации нематериального культурного наследия / Дисс. … кандидата культурологии. СПб., 2012.

Конвенция 1954 — Конвенция о защите культурных ценностей в случае вооруженного конфликта. Гаага, 14 мая 1954. // МККК. Эл. документ. URL: https://www.icrc.org/rus/resources/documents/misc/treaties-cultural-properties-140554.htm

Конвенция 2003 — Конвенция ЮНЕСКО «Об охране нематериального культурного наследия». Париж, 17 октября 2003 г. // ЮНЕСКО. Эл. документ. URL: http://unesdoc.unesco.org/images/0013/001325/132540r.pdf

Курьянова 2014 — Курьянова Т. С. Сохранение и актуализация культурного наследия: учеб. пособие / Науч. ред. О. М. Рындина. Томск: Изд. ТГУ, 2014.

Лукьянова 2010 — Лукьянова Е. Постоянный представитель России в ЮНЕСКО Элеонора Митрофанова провела встречу с представителями общественности // Общественная палата РФ. Эл. ресурс. URL: https://www.oprf.ru/lost_found/newsitem/9447

Нематериальное наследие 2013 — Нематериальное культурное наследие Азербайджана, Армении, Беларуси, Республики Молдова и Российской Федерации. Минск: ИИЭФ НАН РБ, 2013

Основы 1992 — Основы законодательства Российской Федерации о культуре. Закон № 3612-1. 9 октября 1992 г. // База данных «Консультант Плюс». Эл. документ. URL: http://www.consultant.ru/document/cons_doc_LAW_1870/

Рыбак 2006 — Рыбак К. Е. Музей в нормативной системе (историко-культурологический анализ). / Автореферат дисс.… доктора культурологии. СПб., 2006.

Урри 2005 – Урри Дж. Взгляд туриста и глобализация // Массовая культура: Современные западные исследования. М.: Прагматика культуры, 2005. С. 136—150. 

Чепайтене 2010 – Чепайтене Р. Культурное наследие в глобальном мире. Вильнюс: ЕГУ, 2010.

Choay 1996: Choay, F. L’allégorie du patrimoine. Paris: Seuil, 1996.

Clemente 2011 — Clemente P. L’antropologia del patrimonio culturale // Saperi antropologici, media e società civile nell’Italia contemporanea, Atti del 1 Convegno Nazionale dell’ANUAC. Roma: CISU, 2011. Pp. 295 – 317.

Desvallées 2004 — Desvallées A. La muséologie et les catégories de patrimoine immatériel. Questions de terminologie, à propos de intangible heritage / patrimoine immatériel et patrimoine intangible // Museology and Intangible Heritage. International Symposium, org. by ICOFOM. 20th General Conference of ICOFOM. Complete edition of the papers. Seoul: ICOM – München: MPZ, 2004. Pp. 7–14.

Frank 2016 — Frank, Sybille Wall Memorials and Heritage: The Heritage Industry of Berlin's Checkpoint Charlie. (Frankfurt, 2009) Abingdon — New York: Routledge, 2016.

Harrison 2013 — Harrison, R. Heritage: Critical approaches. Abingdon — New York: Routledge, 2013. 

Kabitskiy 2013 — Kabitskiy M. South European nations seeking their identity on the turn of epochs and the ethno-anthropological science // Narratives of Ethnic Identity, Migration and Politics. A Multidisciplinary Perspective. Księgarnia Akademicka Kraków, 2013. Pp. 63–70.

Kirshenblatt 1998 — Kirshenblatt-Gimblet, B. Destination Culture: Tourism, Museums, and Heritage (University of California Press, 1998.

Leal 2010 — Leal J. Usos da cultura popular // Como se Faz um Povo. Ensaios em História Contemporânea de Portugal. Lisboa: Tinta-da-China, 2010. Pp. 125–137.

Leal 2013 — Leal J. Agitar antes de usar: a antropologia e o património cultural imaterial // Memória em Rede. Vol. 3. № 9. 2013

Ley 1985 — Ley del Patrimonio Histórico Español // Boletín Oficial del Estado. № 155. 29/06/1985.

Masterpieces 2006 — Masterpieces of the Oral and Intangible Heritage of Humanity. Proclamations 2001, 2003 and 2005. Paris: UNESCO, 2006. 

Merryman 1986 — Merryman, J. H. Two ways of thinking cultural proprieties // The American journal of international law. 1986. Pp. 831-853.

Muñoz 2013 — Muñoz Viñas, S. My favourite piece of heritage (and the Heritage Big Bang) // e-Dialogos. Annual Digital Journal on Research in Conservation and Cultural Heritage. № 3. December 2013. Pp. 48–54.

Palumbo 2013 — Palumbo B. Patrimonializzazione e governance neoliberista // Recupero, Valorizzazione, Manutenzione nei Centri Storici. / Vittorio Fiore, Francesca Castagneto (a cura di). Siracusa: Lettera Ventidue, 2013. Pp. 288–291

Rodríguez 1999 — Rodríguez Becerra, S. Patrimonio cultural y patrimonio antropológico // Revista de dialectología y tradiciones populares. Vol. LIV. № 2. 1999. Pp. 107–123

Silva 2011 — Silva, L.  Beneath the Surface of the Heritage Enterprise. Governmentality and Cultural Representation of. Rural Architecture in Portugal // Ethnologia  Europaea. Journal of European Ethnology. Vol. 41:2. 2011. Pp. 39–53.


Примечания

1 Кратко данная проблематика была представлена в докладе на XII Конгрессе антропологов и этнологов России в Ижевске в июле 2017 г. (КАЭР 2017: 55).

2 См., например: Rodríguez 1999: 107.

3 Его фамилию ошибочно транскрибируют у нас как Девалье.

4 Надо отметить, впрочем, что и по объектам материального наследия Китай занимает второе место в мире.

5 Это наблюдение применимо не строго ко всем перечисленным странам. В моей цитированной работе речь идёт о странах Южной Европы, отчасти к ним примыкают и некоторые восточноевропейские страны (например, Хорватия). Положение Франции и Бельгии несколько более неоднозначное. Однако полагаю, что тенденция всё же прослеживается не случайно.

6 Здесь можно опять же провести аналогию с явлением менее высокого уровня. Как мы отмечали ранее, международная организация «Слоу Фуд», охраняющая аграрные и кулинарные традиции в мире, действует и в нашей стране. Однако из существующих по всему миру 450 т. н. президиев (охраняемые комплексы, включающие уникальные сельскохозяйственные культуры, породы скота, а также конечные продукты) в России нет ни одного. В странах же ближнего зарубежья они имеются (Кабицкий, Калмыкова 2016: 135).

7 Если считать и средиземноморскую диету.

8 Замечу, кстати, что и непосредственно темой наследия этнографы и антропологи уже активно занимаются, о чём свидетельствует проведение симпозиума, включающего ряд секций и посвящённого теме «Культурное наследие и современность», в рамках последнего Конгресса антропологов и этнологов России (КАЭР 2017: 439).

9 Правильнее: Куньцюй.

10 В позднейших документах критерий «выдающей значимости» был заменён критерием репрезентативности (Masterpieces 2006: 6).

11 Каковыми и являются объекты НКН. Если бы речь шла о материальном наследии, такой подход выглядел бы менее странным.

12 В данном случае — объектом НКН.

13 Итальянский термин valorizzazione трудно переводим на русский язык. Его можно интерпретировать как выявление или придание ценности (valore). Из употребляемых в данном контексте аналогов близки по смыслу «освоение», «актуализация».

14 Терминологически «народные искусства и традиции» — распространённое в ряде романских стран название этнографии, изучающей культуру собственного народа; «демоэтноантропология» — применяемый в Италии обобщающий термин для этнографии, этнологии, социальной и культурной антропологии и т. п. дисциплин.

15 Хотя этимология некоторых названий скорее отсылает к обетным свечам с подсвечниками.

16 Ср. платформы «пасос» в Испании, носимые в процессиях Святой Недели.

17 Полифоническое пение Алентежу в дальнейшем было включено в список как отдельный объект.

 


Михаил Евгеньевич Кабицкий — кандидат исторических наук, доцент Исторического факультета МГУ и Учебно-научного центра социальной антропологии РГГУ. Москва, Россия, kabitski@yahoo.es

(Голосов: 10, Рейтинг: 4.06)
Версия для печати

Возврат к списку