Тамара Владимировна Балашова,

главный научный сотрудник ИМЛИ РАН,

доктор филологических наук.

 

Аннотация: Рецепция творчества Андре Мальро в СССР в 1930-е годы проходила сложно: Мальро, который интересовался концепцией социалистического реализма, казалось бы, шел навстречу советской критике, но его образы революционных деятелей оказывались несовместимы с советской идеологией.

 

Ключевые слова: французская литература ХХ века, Андре Мальро, советская критика 1930-х годов, социалистический реализм

 

Abstract: André Malraux works were receipted in the USSR in 1930th with great difficulty: Malraux who was interested in the concept of socialist realism, seemingly aimed at compatibility with the Soviet criticism, but his images of revolutionary figures appeared incompatible with the Soviet ideology.

 

Key-words: French literature of the XX century, André Malraux, Soviet criticism of the 1930th years, socialist realism

 

 

    Послеоктябрьская эпоха пробудила необычайный интерес писателей разных континентов к тому, что происходит в стране, провозгласившей осуществление идеалов коммунизма. Cферой, привлекавшей особое внимания, было, конечно, искусство страны Советов, в котором ожидали найти отражение новых реалий — событийных и психологических.

     В 20-е годы в СССР побывали десятки французских писателей самых разных эстетических направлений. Мальро среди них не было. Тем не менее, сюжеты его произведений 20-х годов соприкасалась с некоторыми мотивами-темами советской литературы гораздо теснее, чем книг Роллана, Дюамеля, Дюртена, даже Барбюса. Эти определившиеся схождения не только не исключили, но напротив, сделали более явственной неизбежность дискуссии, которую в течение десятилетия Андре Мальро вел с той эстетической системой, которая была обозначена в СССР вскоре как социалистический реализм.

      Первые контакты Андре Мальро с советской культурой как раз совпали с появлением здесь термина «социалистический реализм». Для французского писателя, увлеченного темой революции, было вполне естественным внимательно вслушиваться в «программы», которые звучали, всматриваться в художественные образы, которые сопутствовали этим «программам», иногда противореча им, иногда объективно их пародируя.          Андре Мальро уже с 1925 года начал разрабатывать тематику, которая мало кого интересовала из его коллег-писателей, хотя «революционные сюжеты» (борьба рабочего класса за свои права, демонстрации, забастовки) появлялись во многих книгах. Сейчас, в перспективе прошедших десятилетий, можно уверенно сказать, что если «рабочая тема», классовые противоречия и находили отражение на страницах ряда книг французских писателей, но ни одно из этих имен не стало определяющим для глав истории французской литературы ХХ века. Андре же Мальро не просто проявил интерес к революционным сюжетам, он, начиная творческий путь, сосредоточил свое внимание на революционных событиях интернационального значения, стремясь при этом осмыслить их как моменты судьбы человека — во всей противоречивости его поступков и ощущений — благодаря чему его романы вошли в золотой фонд романного жанра ХХ века.

      Les Conquérants (1928) и La Condition humaine (1933) обращены к китайской революции, к опыту социального обновления, к образам людей, уверенных, что делают благое дело — сражаются за лучшую жизнь для большинства; повесть «Время презрения» (1935) знакомила читателей с германским антифашистом, не сломленном и в тюремном застенке; роман «Надежда» (1937) родился в дни войны испанских республиканцев с франкистами, где, рискуя жизнью, сражался и сам Мальро. Среди персонажей Андре Мальро — аскеты, люди одержимые, жертвующие собой ради других. Героическое поведение и этика аскезы — это, как известно, одно из «требований» формировавшейся в СССР литературы социалистического реализма.

      Но революционеры Андре Мальро, тем не менее, встретили не очень дружелюбный прием у советской литературной критики. Его герои вызывали недоверие (словно ненароком пробравшаяся в «героический лагерь» пятая колонна) даже тогда, когда — согласно радостной констатации рецензентов — эти герои уверовали в пользу, которую революция обязательно принесет. Почти в каждой из статей, откликавшейся на выход книг Мальро, присутствовала разделительная черта: сначала герои Мальро не верят в благой результат революции, но хотят быть рядом с отважными ее героями, потому что только здесь видят они самоотверженность и готовность жертвовать собой, только здесь покидает их чувство одиночества; иначе говоря, они участвуют в революции ради себя, чтобы избавиться от бессмыслицы существования, а не ради результата, к которому она должна была бы привести, не ради нового общества. По другую сторону разделительной черты находится, согласно выводам советской критики, уже «осознавший преимущества социализма» писатель Мальро, чьи герои поняли, в чем смысл свершающейся революции и поверили в светлое будущее. С наибольшей диалектичностью такая линия пути Андре Мальро прочерчена в работе И.Анисимова « Андре Мальро» 1934 года.

   В отличие от многих своих современников И.Анисимов не обрушивает гнева — ни на Мальро, ни на Андре Жида ( которых упоминает рядом, как типологически близкие явления) за глубочайший трагизм повествования. Он находит этот трагизм оправданным. Он стремится также понять и принять путь психологического раскрытия образов революционеров, хотя и противопоставляет психологизм Мальро психологизму «гениально-уродливых Пруста и Джойса».

«С замечательным мастерством, — читаем у И.Анисимова, — раскрывает Мальро человеческие существования в моменты самых страшных катастроф. Изощреннейший психологизм Мальро, в котором так много чисто стендалевской прозорливости, опирается и на ультрасовременные «достижения»: Фрейд и вся утонченнейшая психологическая культура современного декаданса не прошли мимо Мальро.

На Мальро влияло литературное «новаторство» последних десятилетий. Сразу бросается в глаза, например, оголенная, несколько пугающая «простота» изображений Мальро, — простота, в которой бездна изощренности, простота утонченнейшая, стремление так строить образы, чтоб они содержали лишь самый тонкий и прозрачный экстракт действительности»².

   Это сегодня столь доброжелательное упоминание о «изощреннейшем психологизме» писателя и даже «утонченнейшей культуре современного декаданса» ни у кого бы не вызвало удивления; но вслед за этой оценкой, данной И.Анисимовым, появлялись друг за другом публикации авторов, возмущенных погружением французского писателя в глубины психологии вместо того, чтобы нарисовать «ясную, объективную» картину революционной борьбы. Дань этой «подозрительности» в отношениии психологизма отдал все-таки и Анисимов, задав вопрос, « разве гигантское содержание современной жизни, когда решаются судьбы будущего человечества, может быть измерено, постигнуто, раскрыто в этих тонко-вычерченных, но, в конце концов тесных схемах «психологической алгебры», в которую влюблен Мальро?». Анисимов считает, что до «Условий человеческого существования» Мальро рисовал только изломанных, растерянных героев, хотя мечтал о сильных характерах: «Мальро любит больших, мужественных, не сгибающихся людей. Это — прекрасная черта его творчества. Но именно для Мальро трудно достижимы цельные люди. Все изысканное мастерство художника рассчитано на то, чтобы разъять человеческое переживание, человеческую мысль на отдельные атомы, с чудовищной полнотой рассказать об этих крупицах сознания людей, пораженных противоречиями, людей, утративших цельность <…> Мальро хотел написать большого «человечнейшего» человека, а написал «лишнего», раздавленного роком, нашедшего самый высокий подъем свой в гордой смерти.<...> Мальро не написал здесь того, к чему так страстно и неудержимо стремился»³.

Появившихся, по мнению Анисимова, в «Условиях человеческого существования» цельных, знающих свою задачу, людей уже совершенно нельзя, как считает рецензент, подвергать сложному психологическому «препарированию»: «Мрачная рефлексия, неожиданно заполнившая книгу о большом и цельном человеке, раскрывает болезненные колебания художника». Эта «рефлексия», поясняет Анисимов, — пережиток зависимости от буржуазного общества и культуры; но Мальро находится в стадии преодоления этой зависимости — уже «глубокий рубеж лег между ним и современным искусством, в недрах которого формировался его талант. Что значила опустошенная изысканность искусства, взращивающего своих гениально-уродливых Прустов и Джойсов, по сравнению с жестокой, грозной и радостной перспективой рождения нового общества в грозе и буре революции?»⁴ Защищая Мальро, отделяя его от современников, Анисимов, тем не менее и в этой, самой многогранной, статье о Мальро, допускает «смещения» восприятия и интерпретации. Согласно Анисимову, не показав революционную «массу», невозможно нарисовать и образ революционера. Упрек в равнодушии к «массе» и в возвеличивании индивидуалиста будет сопровождать Мальро на «родине социализма», до самого конца 30-х годов (исключением не станет и роман «Надежда»). Общим обвинением прозвучит и упрек в плохом знании марксизма. И.Анисимов пытается внушить французскому писателю, что «недостаточное знание» основ марксизма мешает стать настоящим художником слова, мешает объективно воспринимать картину жизни.

«Мальро видит в марксизме, — вступает в спор с автором «Условий человеческого существования» И.Анисимов, — две стороны — чувство фатальности и экзальтацию воли. Он склонен «соглашаться» со второй особенностью марксизма и «восставать» против первой. Он написал роман, насквозь пропитанный «фатальностью смерти», и возмущается выдуманной «фатальностью» марксизма! Хорошо, что Мальро обнаруживает живой интерес к «алгебре революции», но, как видим, он еще воспринимает ее сквозь тот же туман предрассудков, которые обусловили столь значительное отклонение от правды китайской революции. На каждом шагу цепкие предрассудки, воспитанные в интеллигенте буржуазным обществом, встают на дыбы, мешая ему раскрепоститься».

 Этот постулат, так наивно звучащий сегодня — « художник, серьезно не изучивший марксизм, не способен создать произведение, объективно отражающее реальность» — в 30-е годы лежит в фундаменте советской литературной критики, сильно затрудняя понимание процессов в западной литературе.

       Требование изучить марксизм и вовлечь в литературную сферу обязательно пролетариат являлось, может быть, самым большим изъяном, разрушавшим возможность диалога с зарубежными коллегами. Насколько глобальной была эта опасная стратегия интерпретации задач культуры, показывают программные выступления тех лет, — и многие речи, звучавшие на Первом съезде советских писателей, и более ранние «установочные» публикации. Например, Алексея Суркова. А.Сурков входил в руководство РАПП’а, создавал журнал «ЛОКАФ»⁵, переформированный вскоре в «Знамя», определял направление журнала «Литературная учеба». Его доклад «Положение на литературном фронте» (1931), статьи « О правде, о биографии, о простоте» (1933) и « За социалистический реализм» (1934) дают представление о глубине противоречий.

        В докладе 1931 года Сурков выражает беспокойство, что «этот участок» (музыка, живопись, литература) «меньше всего подвергся непосредственному воздействию пролетариата <…> Там на целом ряде фронтов нога пролетариата еще не ступала». А ведь литература «должна быть пропитана марксизмом, ленинской теорией <…> Пролетарская литература будет гегемоном, даст такие произведения и по глубине, и по мастерству, какие ни один класс не давал миру». В 1931 году даже размышления о социалистическом искусстве (А.Сурков обращает слова критики в адрес Троцкого и Вронского, советовавших идти по пути создания не пролетарской, а социалистической культуры) кажутся уступкой «ренегатам»: нужна пролетарская, именно пролетарская культура. В статье А.Суркова 1934 года социалистическая культура «реабилитирована», но строго ограничена реалистической составляющей. Отвергая возможность говорить о «социалистической романтике» или «красном романтизме» (такие термины звучали в разгоревшейся с начала 30-х годов дискуссии), Сурков убежден, что «к романтическому методу выражения действительности прибегают писатели, находящиеся с нашей, советской действительностью не в ладах. <…> Реалисты прошлого не могли открыть выход из тяжелых и неразрешимых противоречий. Только по эту сторону Октябрьской революции перед художниками класса, строящего социализм, открылись возможности создания последовательно реалистического стиля, т.е. стиля социалистического реализма».

      Жесткие границы нового метода обозначены А.Сурковым в публикации под заглавием «О правде, о биографии, о простоте». Не разрешено переступать эту границу и называть себя участником процесса создания социалистического реализма — никому из тех, кто был связан с ЛЕФ’ом, или увлечен «новыми приемами»: отлучена группа Осипа Брика, Катанян, Кирсанов, Асеев, Заболоцкий. «Подозрительное тяготение поэта к аллегории» и «классовая враждебность метода <...> смещения смысловых плоскостей, своеобразная кривозеркальная манера преломления действительности»⁶ — вот что должно отнять у новаторов поэтического языка право считать себя строителями поэтики социалистического реализма.

      Подобный фундамент был, конечно, совершенно непригоден для понимания творчества тех зарубежных писателей, которые представляли в 20-30-е годы западную культуру, и тем более непригоден для диалога с ними.

       Тезисы подобного рода повторялись в большинстве работ 30-х гг. В частности, при оценке поэзии Пастернака в устах Якова Алтаузена⁷ этот постулат имел поразительно похожую форму: «Я говорю “чуждый метод”, ибо у Пастернака затемнение смысла, зашифрованность мыслей, пресловутая недосказанность есть не что иное, как сознательный принцип ухода от действительности». Конечно, Андре Мальро, делая в Париже, на собрании Ассоциации революционных писателей и художников Отчет о Первом съезде советских писателей, не имел в виду именно высказывания Суркова или Алтаузена, но объективно он ответил именно на такую попытку заковать искусство в жесткие рамки прямого выражения идеологических постулатов. В этом Отчете Мальро заявил: « Видеть в литературе некое переложение доктрины — не отвечает реальному положению вещей. Евангелие создало христианский мир, а тот в свою очередь породил христианскую литературу. Греческие философы создали эллинское общество, на базе которого затем выросла греческая литература. Марксизм лежит в истоке советского общества, которое создает свою литературу. Посредником между доктриной и литературой является цивилизация, т.е. живые люди»⁸.

      Понятие «цивилизация» у Мальро всегда соответствует сложной системе взаимодействий, не замкнутой борьбой классов (понятия «классовое общество» или «класс» Мальро даже не употребляет), поэтому дорога его мысли пролегает довольно далеко от основного направления, обозначенного в стране Советов как обязательное для создания образа героя. «Изучению марксизма» он отчетливо противопоставляет просто «изучение жизни», когда страницы произведений соотносят не с тем, что написано у Маркса, а с тем, что происходит рядом, в реальности. Делая в Париже Отчет о своем посещении Первого съезда советских писателей, Мальро касается и прозвучавших в Москве атак на «новаторство»: именно отвечая на упреки, вроде тех, что широко высказывались такими «ястребами» советской литературной критики, как А.Сурков или Я. Алтаузен, Мальро посвятил специальные абзацы своего «Отчета» демонстрации того, что искусство, независимо от того, хорошо ли писатель изучил теорию марксизма, всегда использует параболы, ищет особые средства выразительности, не оставаясь на уровне фотографии.

      Кроме этих двух расхождений (обязательное изображение массы, пролетариата; обязательное знание теории марксизма-ленинизма) намечались и другие серьезные расхождения в видении того, каким должен быть герой-революционер. Весьма серьезным камнем преткновения стала сразу проблема этики Революции. В ходе обсуждения романов Мальро автора обвинили в том, что он рассматривает Революцию, как процесс, нарушающий любые критерии этики, не принимающий их вообще во внимание; а в ряде критических выступлений советской прессы самые жестокие поступки РАДИ РЕВОЛЮЦИИ обозначались как поступки подлинно благородные, этически высокие, поскольку они направлены на борьбу с классовым врагом. Характерен спор, возникший вокруг одного из эпизодов романа «Надежда»: командующий фашистской крепостью просит передать письмо своей жене, лежащей в мадридской больнице (Мадрид — в руках республиканской армии). Многие рецензенты возмущены, что герои Мальро «предаются пространным рассуждениям, пойти ли навстречу этой просьбе, вместо того, чтобы отчетливо знать: их задача уничтожать палачей, а не оказывать услуги палачам и их супругам». Человеческое сочувствие упорно трактуется как пособничество врагу.

Этот спор по поводу этики Революции, сопряженный с недоумением, почему герои-революционеры Мальро согласны жертвовать собой, не будучи уверены, что Революция победит и принесет бесспорное благо, основательно развернут в статье Н.Четуновой «Западная интеллигенция и уроки Испании», где она проводит некоторые типологические параллели между Мальро и писателями других стран. Резко противопоставляя позицию одиночки и коллектива, Четунова и «счастье» человеческое делит на то, что достается одиночкам и то, что торжествует в коллективе. «Личное счастье объективно становится синонимом духовной мерзости, ибо это счастье стало теперь уже неотделимым от гаденького равнодушия к трагической судьбе миллионов голодных и раздетых людей, то есть стало синонимом нравственного убожества, духовной импотентности»⁹.

Такое легкое разрешения проблемы счастья ( раз революция и ты исполняешь свой долг — ты, конечно, счастлив — и отнюдь не «затхленьким» счастьем), ведет Н. Четунову к полному отказу от возможности замечать в ходе революции не или иные «не этичные» поступки. Любое действие, свершенное ради грядущей Революции — неоспоримо этично. И наоборот, сочувствие классовому врагу — всегда преступление. Рассказывая, как герой романа «Надежда» «соглашается из “великодушия” исполнить переданную ему во время перемирия просьбу командующего фашистской крепостью полковника Маскардо — передать письмо лежащей в мадридской лечебнице г-же Маскардо», Н.Четунова вовсе не сомневается, что поставленные ею кавычки к слову «великодушие» тут как раз на своем месте. «Ситуация очень простая, — разъясняет она, — и хотя, вероятно, и не удалось бы убедить Эрнандеса в один присест в том, что истинное великодушие состоит не в услугах палачам с их супругами, а в том, чтобы уничтожить этих палачей, во всяком случае Эрнандеса можно и нужно было убедить в том, что в данном случае, по крайней мере, его «великодушие» есть прямое пособничество тем зверствам, которыми занимаются полковники Маскардо».

Мальро и раньше, и в романе «Надежда», демонстрирует, что сберечь человеческое достоинство в противоречивых обстоятельствах — большой труд души, требующий мужества; обязанности, долг не могут быть «прямолинейными», они не избавляют от сомнений и размышлений. В определенных условиях, — поясняет Мальро, — «Жить, несмотря ни на что, всегда согласно моральным принципам — это драма. И во время революции, и вообще»¹⁰. А автору рецензии даже размышления по поводу того, этичен ли тот или иной поступок, кажутся или абсурдными, или преступными. «Как же поступают Гарсия и Прадос?- иронически спрашивает Н. Четунова. — Они предаются по этому случаю очень пространным рассуждениям, устраивают почти целую дискуссию, в которой, кроме них и Эрнандеса, участвуют еще «идеалист» капитан Мерсери, анархист Негус и некоторые другие. Ну, что же, скажем мы: если нашлось время для дискуссии, тем лучше. Тут и можно было Прадосу и Гарсии вполне высказать свою точку зрения на отношение морали к политике. Они ее высказывают, только Мальро напрасно думает, что они высказывают точку зрения коммунистов»¹¹. А точка зрения коммунистов состоит, по мнению автора рецензии, в презумпции этичности любого действия, если оно в русле Революции.

       Те же упреки предъявляет героям Мальро И.Козюра, хотя его работа посвящена специально роману «Надежда», показавшему, по мнению советской критики, самые сильные стороны французского писателя, «вплотную приблизившегося» к пониманию Революции. Недовольство даже этим произведением Мальро само по себе глубоко симптоматично.

       Рецензенту опять не нравится в первую очередь, то, что героев-революционеров Мальро выбирает не из пролетарской «бучи, молодой и кипучей», а « из среды художественной интеллигенции, способной вести споры на те темы, которые особенно близки Мальро-художнику». В дни боев, видите ли, — возмущается И.Козюра, — «скульптор Лопес рассуждает с журналистом Шейлом о проблеме сюжета в искусстве: родится ли новый стиль из этих разрушенных стен».

       Теперь, после «Герники» Пикассо можно было бы ответить: новый стиль «из разрушенных стен» действительно родился, самолеты, сбросившие бомбы на испанские города и заставили художника сразу взяться за кисть. Художник не всегда, как Мальро, сам поднимается в небо или садится в танк, он участвует в военном конфликте по-своему. И как раз то, что Мальро ввел в роман беседу о дальнейших путях искусства, говорит о прозорливости автора «Надежды» : он уже предвидит, что «Герника» вот-вот появится… В упрек «интеллигентам» И.Козюра, описывая начало борьбы испанцев за республику, ставит даже их уверенность в победе. Странный парадокс — обычно советская критика вменяла в вину своим западным коллегам (и Мальро в том числе) мрачный колорит и «слишком» трагедийное звучание; а тут, чтобы высмеять «интеллигентов», рецензент напоминает, что они находились « в состоянии ожидания и глубокой веры в победу, веры, не подкрепляемой трезвым анализом положения. На ход революции это оказывало самое пагубное влияние»¹³. Недовольство выбором героев выражает и В. Дмитриевский, с недоумением спрашивая, почему в романе, посвященном китайской революции «все они иностранцы — русский Катов, француз Жизор, немка из Померании, да и китаец Чен — не из рабочего квартала»…¹⁴

         Герои-революционеры, запечатленные Мальро, не отвечают запросам советской критики, прежде всего потому, что в понимании ЭТИКИ революции между Мальро и большинством его коллег из СССР — глубочайшие расхождения. Почти все рецензенты споткнулись на фразе, не случайно, конечно, оброненной Мальро: « Пусть те, кто не может оторваться от политики, отойдут прочь от моей книги, она написана не для них» (Цитируется в статьях И. Анисимова, В.Дмитриевского и мн. других). В сознании французского писателя борьба за лучшее будущее, за социальную справедливость и взаимоуважение, соприкасается со сферой политики, но ею не ограничена — должна наступить кристаллизация новых душевных качеств, должны возникнуть условия для формирования иных, чем при капитализме, отношений между людьми. Мальро сохраняет для этих отношений термин «гуманизм». В ряде статей, посвященных Мальро понятие гуманизма ставилось под сомнение как пережиток до-революционных эпох¹⁵. Мальро, напротив, решается произнести слова «революционный гуманизм», считая, что основой для него мог бы быть преобразованный в новых условиях гуманизм Возрождения. Преобразование заключалось бы в возможности победы над эгоистическим индивидуализмом, в возможности привнесения в человеческие отношения той самоотверженности и даже жертвенности, которые проявляют многие его герои-революционеры. Интересно, что в одной из статей « тема отношения человеческого и политического» названа «главной темой творчества Мальро»¹⁶, что для большинства рецензентов совершенно неприемлемо — они как раз не хотят видеть, противоречия между «человеческим» и «политическим», словно не замечая, как часто политическая активность приобретает обертона, враждебные человеческой жизни, человеческому достоинству; для них участие в политической борьбе — всегда только благо, своеобразный апофеоз духовного восхождения. Отсутствие такой благостной зависимости в книгах Мальро не может не раздражать.

   Недовольство советской критики ненормальной, с их точки зрения, «усложненностью» духовного мира героев-революционеров напрямую связано с протестом против художественных решений, выбираемых А. Мальро. Если признано, что «революционеры Мальро — порождение рафинированнейшего индивидуализма»¹⁷, ясно, что этика и эстетика оказываются связанными здесь неразрывно. Поэтому столь многочисленны упреки по поводу «психологизма», обращенности к «внутреннему миру», сосредоточенности на обертонах, на «мелочах», которые не должны быть интересны писателю, взявшемуся за тему революционной борьбы. Постоянно высказывается недовольство излишним ВНИМАНИЕМ к тому, о чем думают герои-революционеры; анализ их размышлений — упрек и на уровне содержания, и на уровне художественной формы ( зачем писателю обращать свой взор вглубь души — его задача фиксировать общественные взаимосвязи и глобальные проблемы). В самых благостных случаях рецензент «принимает» психологизм Мальро, полагая, что писатель ВОПРЕКИ психологизму сумел создать талантливое произведение. Так, финал статьи Ж.Гогоберидзе «Времена унижений» обобщает: «Ни психологизм, ни лиризм не помешали Мальро создать вещь, большая политическая актуальность которой не подлежит сомнению»¹⁸. В большинстве же случаев психологизм отнесен к «просчетам» большого мастера.

Н.Реформатская бросает упрек Мальро, за то, что «тенденция усложнить героя проявляется и в отношении таких законченных в своей хищнической психологии типов, как Ферраль, моральных дегенератов, как барон Клапик; последний не просто жулик-авантюрист, «темных дел мастер», а человек, одержимый «мифологией»¹⁹. Подход Мальро-художника Н.Реформатскся сопоставляет с подходом Достоевского и в стиле того десятилетия, приковавшего Достоевского к позорному столбу²⁰, клеймит Мальро за подражание «самой мрачной достоевщине, — именно «Достоевского с его глубинными “душековыряньями” заставляет вспоминать каждая страница переживаний Чена», — презрительно роняет Н.Реформатская. А ведь сцена из «Условий человеческого существования» — покушение революционера (террориста) Чена на Чан Кай Ши, является для Мальро «цитатой» из «Преступления и наказания»: не только Раскольникова, но и Чена минуты перед убийством ввергают в пучину мучительных переживаний. Н.Реформатской это, однако, кажется странным: « Террористический акт сочетается у Чена со страстным, болезненным желанием понять, что такое убийство». Если читать роман Мальро со вниманием, то для этого героя важно и понять, и искупить совершаемое им убийство…. Искупить своей смертью даже убийство врага…. Мальро вносит определенные коррективы в отношение героя к тому, что он собирается сделать: Чен выбирает такой способ покушения, при котором может погибнуть и сам.

   То, что казалось странным и даже «чуждым», «реакционным» в портретах героев-революционеров советским критикам, представляется вполне естественным писателю Мальро; его, наоборот, удивляет в героях произведений советских коллег как раз полное отсутствие каких-либо размышлений, сомнений, поисков верного решения…. После просмотра фильма «Мы их Кронштадта» Е.Л.Дзигана Мальро поделился своими сомнениями: « Вообще можно сказать, что в советском искусстве много вещей, являющихся смешением Пастернака с Панферовым. По-моему, вообще в советском искусстве, в том числе и в литературе, слишком мало трудностей. Авторы, конечно, очень добросовестны, но когда они изображают то или другое событие, у них всегда оказывается, что все происходило легко.        Вот коллективизация — которая блестяще удалась²¹. Советской России, мы знаем, что эта удача далась ценной больших усилий и стоила очень трудной борьбы, а в литературе все получалось очень просто, очень легко. Стоило только Шолохову показать по-настоящему частицу трудностей, как произведение ожило, стало интересным, захватывающим. Словом, это вопрос о преодолении расстояния от Гладкова до Шолохова. Вот и в этом фильме (« Мы из Кронштадта»), где есть волнующие, захватывающие места, тоже все очень легко разрешается.

   Я, например, никак не могу согласиться со сценой, предшествующей казни захваченных моряков. Не могло быть в действительности так, как в фильме, когда все пленные объявляют себя коммунистами. Не могло не быть у некоторых из них просто человеческих колебаний, волнения. И это неизбежно отразилось бы в походке, в том, как они выходили, чтобы встать рядом с коммунистами. В фильме это получилось легко и просто»²².

На съезде советских писателей Мальро этот упрек формулирует с чеканной ясностью: «Дает ли нам советская литература образ СССР? С точки зрения внешних фактов — да. С точки зрения этики и психологии — нет»²³.

      Весьма существенной проблемой советской литературной критики, обращавшейся к творчеству Андре Мальро, оказалось (вольное или невольное) стремление «переиначить», подправить «подтянуть» суждения Мальро до таких формул, которые позволяли бы считать его сторонником социалистического строя.

      За время своего пребывания в Москве в 1934 Мальро успел сказать о принимавшей его стране много хорошего — он подчеркивал, что это страна юных, настолько поразили его эмоционально ( как и Ромена Роллана чуть позднее ) молодежные демонстрации, юные лица, улыбки и песни; он убедился, что в СССР много читают и «не всяких там «Фантомасов», как заметил Мальро, а классику; он возразил тем, кто сопоставлял советский строй с муравейником, сам убедившись что трудовые будни не отменяют праздников; введенный в заблуждение Мальро отметил в качестве положительного эксперимента строительство Беломор-канала, неоправданно приравняв этот «эксперимент» к работе Макаренко с беспризорниками. Он говорил и о «революционном гуманизме», и о «человеческом достоинстве», которое ценят те, кто вступает в борьбу за счастье других людей. Но постоянное смещение акцентов под пером критиков, создавало в целом неадекватное представление о позиции французского писателя.

С наибольшей очевидностью эти «подтяжки» и «подтасовки» (вполне вероятно, неосознанные, рожденные желанием «сблизить» Мальро с Советским Союзом) проявились в статье А.Гербстмана 1937 года («Литературный современник», № 8)

 Статья А.Гербстмана дает, пожалуй, самый положительную оценку исканиям Мальро; но, получается, именно потому, что многое «домыслено», «дотянуто». Характерен момент появления этой статьи: Мальро на вершине своей ОБЩЕСТВЕННОЙ активности: принимал активное участие в освобождении Г.Димитрова и в антифашистских митингах Парижа, выступал на 1 съезде советских писателей, был среди организаторов Международного съезда писателей в Париже, и Второго Международного съезда писателей в Испании, сражается в рядах республиканцев...

 По давно сложившейся в стране Советов и долго еще продержавшейся традиции, общественная позиция зарубежного писателя позволяет «прощать» ему многие творческие «грехи», недавно еще отмеченные с нескрываемым раздражением. В результате, А.Гербстман, оговорившись, что «еще не все в сложнейших вопросах социальной борьбы за переустройство общества уяснил себе Мальро», что «в сознании многих его революционеров на первый план выступает какой-то внутренний надрыв — пережитки полной духовной опустошенности действующих лиц в ранних произведениях нашего писателя, а общественное отрывается от личного»²⁴, приводит весьма привлекательный «послужной революционный список», как он это называет, давая понять, что Мальро очень старался «исправиться»: «Сознавая свою слабость именно в раскрытии социальных связей, сложных общественных положений, правильно оценивая путь реалистического раскрытия революционной психологии», Мальро для повести «Годы презрения» выбирает более ограниченное поле действия и показывает, наконец, что «нужно бороться не вообще против отвратительной действительности, а бороться, опираясь на трудящиеся массы, на пролетариат, во имя трудящихся, ради их победы, ради победы социализма», теперь он «становится на позиции революции быстро и уверенно» и уже осознанно борется за возможность выразить «социалистическую правду»^25. Нигде в текстах Мальро не найти слов ни о «социалистической правде», ни о необходимости «опираться на пролетариат». Даже приводимые цитаты Мальро, вырванные из контекста, «говорят» совсем не то, что писатель сказал. Характернейший пример, повторявшийся в 30-е годы многократно: о Мальро и многих других писателях наша критика писала, что они «хотят защищать Советский Союз в рядах Красной армии» (повтор близкой мысли есть и статье Гербстмана); при этом не упоминается, что это были ответы зарубежных писателей на Анкету, присланную из СССР, где звучал резко поставленный вопрос: «Если на СССР будет совершенно нападение, на чьей стороне Вы будете?» Ответы, действительно, звучали: « На стороне СССР ». Но без цитации вопроса и несколько измененные эти ответы предлагают уже совсем другую конфигурацию позиции — получается, будто зарубежные писатели чуть ли не спешат поскорее записаться в ряды Красной армии защищать Советский Союз, на который никто не напал…

Французскому писателю беспрерывно вменяли также в вину готовность «принять Апокалипсис» и даже его «организовать», совершенно искажая смысл бесед на эту тему в романе «Надежда». Там речь идет о «драме любой революции», т.к. в ней участвуют не совпадающие в своих стремлениях группы, которым трудно на каждом этапе находить общий язык, а в результате поражение неизбежно. У каждого еще «свой, личный Апокалипсис». «После юности Революции, как в России 1917 года» (деление, обозначенное Мальро) начинается труднейший период. Предвидя разлад, принимая во внимание это разнообразие внутренних устремлений, республиканцы в Испании «обязаны соотнести между собой (привести в порядок, ordonner) эти тенденции; герои «Надежды» и готовятся «преобразовать наш Апокалипсис в сплоченную армию. Либо мы погибнем. Многие из участников ждут от грядущего Апокалипсиса решения своих собственных проблем, но Революция не принимает во внимание эти противоречия, она идет вперед». А им, участникам революции, предстоит взять ответственность на себя, избежать самых страшных внутренних противоречий в революционном лагере, как-то «организовать» стихийный процесс. По сути, спор, который упорно вели советские литераторы по поводу «организуемого» героями Мальро Апокалипсиса — бьет мимо, не имеет никакого отношения к труднейшей проблеме, которую ставит автор «Надежды».

   Столь же упорно тиражируется и еще одна существенная неточность. У Гербстмана, как и у многих других (может быть, это самая частая в «убедительная» с точки зрения рецензентов, цитата из Мальро), повторена с пафосным «нажимом» вариация одного высказывания французского писателя: СССР является «единственной в мире страной, которая не только стремится дать пролетариату благосостояние и уверенность в завтрашнем дне, но — и это, прежде всего — дает рабочему сознание человеческого достоинства и человеческой ценности». Это высказывание является вольным переводом слов одного из героев «Условий человеческого существования», произносящего: « Коммунизм сделает возможным чувство достоинства для тех, вместе с которыми я сейчас веду борьбу»²⁶. «Сделает возможным» и «дает» — это два временных уровня: после первого второй может не наступить. К тому же, это слова героя, которые не корректно вкладывать напрямик в уста автора. Тем более что во время собственных выступлений, защищая Советский Союз от яростных обвинений правой, профашистской, прессы, Мальро (в отличие от Андре Жида в канун приезда последнего в СССР) никогда не дает определенных констатаций и глобальных обобщений; он размышляет как писатель экзистенциалистского склада, не способный бросаться из одной крайности в другую, от бурных восторгов к черному разочарованию ²⁷. Даже тогда, когда в суждениях Мальро появляются строки, свидетельствующие об излишнем доверии к тому, что ему в СССР рассказано, он ошибается в интерпретации отдельного факта, но не возводит его в ранг бесспорной мотивации свершившихся достижений.

В известной степени Андре Мальро давал пример интеллектуального постоянства своим советским коллегам, которые с поразительной быстротой и непредсказуемостью меняли свою оценку произведений французского писателя. Первая из обнаруженных рецензий ( подписана инициалами) имела название «Мещанская сенсация. “Завоеватели” Андре Мальро». Прежде всего, стоит обратить внимание на перевод заглавия романа: вскоре он прозвучит в благосклонных рецензиях как «Победители» ( буквально для «Conquérants» возможны оба перевода — варианты менялись в зависимости от оценки: либо агрессивные «завоеватели», либо одолевшие враждебные обстоятельства «победители»). Рецензент возмущен похвалами, звучащими во французской критике: нашли, видите ли, «интеллектуального» ( spirituel) писателя, требуют для него премию…. А что, собственно, особенного?- иронически обобщает аноним, — Да, вместо привычных для французской литературы альковных приключений «волнующие нашу современность социальные проблемы. Тема грандиозная, актуальная. Но ни грандиозности, ни актуальности в ней не осталось после того, как она подверглась обработке Андре Мальро»»²⁸. Оттенки благожелательности ( с изменением мнения и о раскритикованных книгах) появляются, когда Мальро начинает принимать участие в антифашистских акциях в Париже, и достигают максимального накала, когда Мальро сражается на стороне республиканцев в Испании.

В годы Отечественной войны в прессе («Известия», 1944, 13 октября) мелькнуло сообщение о писателе Андре Мальро, в подполье полковнике Берже, возглавившем партизанский отряд. Но после Освобождения Франции Мальро «рассердил» советских коллег тем, что вошел в правительство де Голля. Эпитеты 40-х годов («незадачливый деголлевский министр»²⁹, имеющий, как и Сартр, «грязные руки»³⁰, участвующий в «театре каннибализма»³¹, персонаж, «попавшийся на удочку теоретиков, проповедующих вред машинной цивилизации»³², «певец авантюризма и шпионажа»³³, «ренегат»³⁴, и т.п.) не намечали уже никаких ассоциаций с уважением, которым пользовался в СССР Мальро в 30-е годы. Лишь в начале 70-х, потрудившись на посту министра культуры (1959-1969) уже более десяти лет, Мальро получил «право» стать объектом серьезного научного изучения в нашей стране. Если сравнивать эти фантастические качели оценок Мальро со стороны советской прессы с его собственными оценками мира, Революции, прав человека и ситуации в СССР, трудно не поразиться стабильности, уравновешенности его творческого «корпуса».

Глубинную суть того, как понимает Андре Мальро окружающий его мир, выражает заглавие центрального его произведения 30-х годов — La Condition humaine. Попытка расшифровать смысл заглавия советскими коллегами обнаруживала на всех этапах как раз непонимание этой глубинной сути. В широкой критической практике русский перевод заглавия — «Условия человеческого существования». В стране Советов то пишут, что Мальро показывает «кровожадную жестокость условий человеческого существования»³⁵, то приписывают ему поиски «новых условий человеческого существования». Соединение с этими прилагательными идет в разрез с сутью названия. При любой из таких интерпретаций теряется метафизический смысл который, в конце концов, в российской критике был закреплен, когда роман получил в перводе заглавие «Удел человеческий»³⁶.

       По мнению всех рецензентов, «условия» легко могут быть изменены — достаточно одолеть классового врага. Для французского писателя «условия человеческого существования» не являются чем-то внешним по отношению к индивидууму — невозможность их изменить таится часто в самой природе человека. Именно поэтому правильнее, конечно, перевод «Удел человеческий»: при таком варианте отчетливее фатальность сложившихся обстоятельств, которые, тем не менее, НЕОБХОДИМО МЕНЯТЬ. В поведении личности, всегда имеющей надежду приблизить идеал, раскрываются те или иные контрастные черты. «Образы человеческого величия» — вот, что искал писатель в горниле революционного движения. Именно внутренние качества души интересуют писателя гораздо больше, чем «конечная цель», на которую ему все время указывали рецензенты. Высота конечной цели зависит от душевных качеств, которые проявляются при приближении к ней. Если цель — революция, то камнем преткновения становится этика революционного действия. По этой линии и проходил водораздел между Андре Мальро и теми, кто встречал и пытался понять его героев в стране «победившей революции».

 

 

Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ №11-24-17001а/Fra «Отношение к иностранной культуре в советской литературе, искусстве и теории.1917-1941 гг.». Номер программы с французской стороны — ETRANSOV PICS N 6027

 

Примечания:

 

1.«Новый мир», 1934, № 8.

2. Там же.

3. Там же

4. «Литературное объединение Красной Армии и флота».

5. Рукописный Отдел ИМЛИ Фонд 131, Опись 1, ед.хр. 2, 9, 10.

6. Участник Великой Отечественной войны, погиб под Харьковом в 1942 году.

7. André Malraux L’Attitude de l’Artiste. Discours prononcé à Paris à la réunion de compte rendu du Congrès des écrivains soviétiques le 23 octobre 1934 : ( «Commune» , 1934, novembre.) Часть этого Отчета была опубликована в ж-ле «Интернациональная литература» ( 1934, № 6.) Номера выходили с большим опозданием, поэтому № 6 не был июньским номером; фрагменты этой речи Мальро увидели свет в декабре под заглавием «Андре Мальро о советской литературе». Поскольку опубликованные 75 лет назад фрагменты не дают представления о логике мысли французского писателя, а суждения Андре Мальро о советском искусстве необычайно значимы для темы готовящегося коллективного труда, целесообразно в ПРИЛОЖЕНИИ привести, наконец, эти, нигде не печатавшиеся по-русски размышления Андре Мальро полностью.

8. Н.Четунова Западная интеллигенция и уроки Испании// Литературный критик, 1938, № 11.

9. Malraux A. Espoir, Paris, 1937, P. 200-201.

10. Там же.

11.И. Козюра. Новый роман Андре Мальро // Книга и пролетарская революция, 1938, № 12.

12.В.Дмитриевский Андре Мальро // «В помощь фабрично-заводской газете», 1936, ноябрь, № 22.

13. «В послевоенной Европе нет места старым гуманистическим иллюзиям, наивной вере в то, что мир может быть перестроен благодаря проповеди, благодаря силе слова, без крови и насилия»» ( А.Дейч Андре Мальро // «Что читать?», 1938, № 11-12). Здесь «гуманизму» явственно противопоставлены насилие и кровь, и поэтому все линии романов Мальро, предлагающие в качестве «разрешения» проблем современности совсем иной путь, трактуются как « неполное понимание писателем смысла Революции».

14. Э Литауэр Солидарность и братство. По поводу нового романа Андре Мальро. //Литературная газета, 1935, 22 апреля.

15. Вечерняя Москва» , 1934. 27 июня.

16. «Литературная газета», 1935, 10 июня.

17.Н.Реформатская. Роман о человеческом достоинстве // Знамя, 1934, № 10.

18.Ныне исследователи пришли к выводу, что началом гонений на Достоевского стал доклад Максима Горького на 1 съезде советских писателей.

19. Незнание французским писателем истинного положения вещей вполне объяснимо, как и доверие к словам, звучавшим в СССР про «успешную коллективизацию», но дальнейшие размышления явно корректируют уровень такого доверия.

20. Запись высказываний Андре Мальро о фильме «Мы из Кронштадта» режиссера Е.Л. Дзигана // РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 14. Ед.хр. 725. ( В деле сохранился только перевод в форме неподписанной машинописной копии).

21. Malraux L’art est une conquete. Discours prononcé au 1 Congres des ecrivains sovietiqus à Moscou du 17 au 31 aout 1934 ( «Commune», septembre-octobre 1934.) Здесь и по всей работе цитации из Мальро приведены по французским источникам. Даже, когда имеется русский перевод, он, как правило, не вполне адекватно передает смысл оригинала.

22. А.Гербстман Андре Мальро // «Литературный современник», 1937, № 11.

23. Та же дидактическая интонация присуща и другим публикациям. См. например, у Вл. Дмитриевского: « …первый этап обучения Мальро. Он учится пониманию революции». ( «В помощь фабрично-заводской газете», 1936, № 22).

24. В ряде случаев и слова этого героя — Кио — в переводе романа тоже «обтесаны» и вероятностный оттенок превращен в определенный, т.е. допущена прямая ( и скорее всего сознательная) ошибка в переводе.

25. В своих публичных выступлениях Мальро тоже придерживается формулировок, фиксирующих возможное, но отнюдь не реализованное (см. например: « Я считаю, что в процессе развития советского общества главным результатом станет возможность заново возродить гуманизм; гуманизм может стать фундаментальным качеством отношения человека к цивилизации, которую он принимает» («Commune», 1934, novembre)

26. «Вестник иностранной литературы», 1929, № 1.

27.«Октябрь», 1947, № 11.

28.«Литературная газета», 1948, 12 мая.

29. «Советское искусство», 1950, 15 апреля.

30. «Новый мир», 1978, № 7.

31. «Новый мир», 1948, № 6.

32. «Советская Россия», 1958, 25 сентября.

33. «Литературный современник», 1939 № 2.

34.Окончательно этот вариант перевода был закреплен благодаря С.Великовскому, решительно заменившему в своих публикациях распространенную ранее версию перевода заглавия — на «Удел человеческий». Точности ради надо напомнить, что вариант «Удел человеческий» появлялся (см. статью Л.Никулина «Андре Мальро», «Правда», 1935, 13 июля ) и в критике 30-х годов, но быстро исчез, вытесненный более удобным для социологических штудий лексическим сочетанием «условия человеческого существования».