Екатерина Евгеньевна Дмитриева,

старший научный сотрудник ИМЛИ РАН,

доктор филологических наук

 

Аннотация: Статья посвящена примечательному диалогу, который Мандельштам завязывает на страницах «Разговора о Данте» со Шпенглером. Видимо не принимая выводы его историко-культурной концепции, он облекает свой спор в форму неточных, а порой и заведомо неверных цитат из Шпенглера, из которых извлекается не только собственный образ культуры, но еще и собственное видение немецкого философа.

 

Ключевые слова: культурные взаимодействия и множественность культур, Мандельштам, Шпенглер, цитирование

 

The aim of the paper is to outline the strange dialogue which Mandelstam engages in his Discourse about Dante with Oswald Spengler. Mandelstam visibly disputed Spengler`s theory of the culture, indeed he was hiding his disagreement under a form of arbitrary and even false quotations of several Spengler`s ideas. Precisely this arbitrary mode of quotation becomes one of the origin of not only Mandelstam`s own vision of the culture but also of his vision of the German philosopher.

 

Key words: interactions into cultures, cultural multiplicity, Mandelstam, Spengler, quotation

 

           

Цель данной статьи — осветить и по мере возможности прояснить удивительную встречу, а точнее невстречу немецкого философа и русского поэта, размышлявших о судьбах культуры, один — в переломное для Германии, а другой — в переломное для России время. Позволим себе несколько предварительных замечаний, прежде чем перейти непосредственно к истории этой своеобразной встречи.

Как философ и публицист Шпенглер, автор нашумевшей книги «Закат Европы» (“Untergang des Abendlandes”; 1918, — русский перевод заглавия искажает мысль Шпенглера, который считал понятие «Европа» не существующим в историко-культурном смысле и говорил о закате «западного мира», включающего США, но не включающего ни Балкан, ни России), после выхода которой он становится властителем дум целого поколения, Шпенглер на самом деле считается во многом вульгаризатором мыслей Гете и Ницше. Положенное им в основу данного труда противопоставление культуры и цивилизации как «живого тела душевности его мумии» восходило, по признанию самого Шпенглера, к гетевскому противополаганию живого и мертвого, становящегося и застывшего (Г.А. Тиме. Гете на «Закате Европы» (О. Шпенглер и русская мысль начала 1920-х годов) // Русская литература. 1999. N 3. С. 61), а также к понятию органической жизни, лежавшему в основе онтологии Гете. Как писал Ф. Степун, «Если у Гете Шпенглер заимствовал метод, то Ницше дал ему главную тему <…> тему цивилизации и гибели.» (Ф. А. Степун. Освальд Шпенглер и Закат Европы // Освальд Шпенглер и Закат Европы. М., 1922. С. 29). Подвергнув критике идею единого поступательного прогресса, Шпенглер заговорил о феномене множественности культур, каждая из которых обладает своей собственной жизнью, что в свою очередь исключает всякое их взаимодействие, поскольку воспринимающая культура немедленно подчиняет восприятие собственному ритму, такту и вкусу. Задача, которую он перед собой ставил, — схватить первофеномен каждой из культур и затем из этого первофеномена вывести все феноменологическое богатство соответствующей культуры: формы политики и тип эротики, математику и музыку, юриспруденция и лирику.

     В России первый том «Заката Европы» Шпенглера появился в 1921 г., причем почти одновременно в двух изданиях: под редакцией А.А. Франковского в издательстве Academia и в переводе Н.Ф. Горелина с предисловием А. Деборина в издательстве Н.Д. Френкель (М.; Пг) и сразу же был воспринят как апокалипсис о грядущих судьбах западного мира, вызвав бурную дискуссию, в основном философского характера. В 1922 г. в Москве был напечатан сборник статей «Освальд Шпенглер и Закат Европы», в котором приняли участие Н.А. Бердяев, Я.М. Букшпан, Ф.А. Степун, С.Л. Франк. О Шпенглере в это же время писали также Е.М. Брауде, Б.П. Вышеславцев, В.Н. Лазарев, рассматривавшие книгу «Закат Европы» как произведение немецкой мысли, тесно при этом связанное с русскими мировоззренческими проблемами. Высказывались даже суждения, что некоторые идеи Шенглера были предвосхищены русской философской критикой, в частности, А. Данилевским (сходство, обнаруживаемое между «Закатом Европы» и книгой Данилевского «Россия и Европа» недоказуемо с точки зрения генетической связи), Н. Бердяевым (его статья «Судьба Европы» вышла почти одновременно с «Закатом Европы») и К. Леонтьевым, чье понятие «государственного организма» оказалось сходным с идеей культуры у Шпенглера, также организованной вокруг идеи государственности.

     Как и его современники, О. Мандельштам с «Закатом Европы» познакомился в начале 1920-х гг., но с основными выводами Шпенглера не согласился, о чем свидетельствуют, в частности, мемуары Н.Я. Мандельштам («В начале двадцатых годов шумела книжка Шпенглера о закате Европы, построенная по аналогии и напоминавшая Данилевского. Мы прочли с Мандельштамом “Закат Европы”, и он не согласился с выводами Шпенглера, считая, что они не приложимы к христианскому миру. Он был гораздо пессимистичнее Шпенглера, грозившего всего-навсего тем, что культура перейдет в цивилизацию и всем станет скучно. События показали, что ничего похожего на цивилизацию и на скуку не будет. Я обожаю цивилизацию и водопровод, но прожила жизнь без нее» (Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1990 — глава V, “Недобор и перебор»). Ср.: «О. М. теорией Шпенглера не обольстился ни на миг. Прочтя “Закат Европы”, он почти мельком сказал мне, что аналогии Шпенглера, по всей вероятности, к христианской культуре не применимы. У него никогда не было чувства конца, в котором один из главных источников блоковского пессимизма. Под культурой О. М. понимал идею, лежащую в основе исторического процесса; история же для него была путем испытания, действенной проверкой добра и зла (Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1989. — глава «Италия»). Во внутренней рецензии на книгу Жана-Ришара Блока «Судьба века: второе эссе, служащее для лучшего понимания моего времени» (Destin du siècle: Seconds essays pour mieux comprendre mon temps”) Мандельштам уже в 1931 г. вновь назовет Шпенглера «догматиком и математиком», что в целом совпадает с характеристикой, которая была дана Шпенглеру в сборнике «Освальд Шпенглер и закат Европы», в частности Я.М. Букшпаном, писавшем о «непреодолимом рационализме» Шпенглера.

    Об интересе О. Мандельштеме к Шпенглеру косвенным образом свидетельствуют и воспоминания С. Липкина («… он с покровительственным любопытством, порою, смею сказать, с интересом выслушивал мои комментарии к газетным сообщениям, всевозможные пылкие соображения, рожденные только что прочитанными Шопенгауэром, Шпенглером, Бергсоном» — Липкин С. Угль, пылающий огнем… // Осип Мандельштам и его время. М.: Наш дом, 1995. С. 301).

    При этом считается, что вопреки утверждению Н.Я. Мандельштам «чувство конца в эсхатологическом контексте конца времени преследовало О. М. едва ли не с начала его пути. В стихии революционности, захватившей его в ранней юности, поэту виделась «жажда смерти и тоска размаха» (1912), в буддийско-теософских воззрениях — «бред или конец христианства» (1915); с революцией 1917 г. появились формы «финального стиля», покрывающие собой гибель христианского космоса («воск бессмертья тает», 1918, «в последний раз нам музыка звучит», 1921) (см. примеч. А. Морозова к книге: Н.Я. Мандельштам. Воспоминания. М.: Согласие, 1999. С. 299). Но и выдвинутый Шпенглером «императив отношения к культурной эпохе как к целостному лику» мог оказать влияние на культурно-философскую прозу О. М., в частности, на ряд статей книги «О поэзии» и на «Разговор о Данте» (С. Аверинцев. Освальд Шпенглер // Философская энциклопедия. Т. 6. М.: Советская энциклопедия, 1970).

    Вместе с тем, в «Разговоре о Данте» О. Э. Мандельштем несколько раз упоминает имя Шпенглера, но не как автора историко-культурной концепции, а непосредственно в связи со шпенглеровской характеристикой Данте: «Шпенглер, посвятивший Данту превосходные страницы, все же увидел его из ложи немецкой бург-оперы, и когда он говорит — “Дант”, сплошь и рядом нужно понимать — “Вагнер” в мюнхенской постановке» (глава IV). И далее: «Мне изо всей силы хочется опровергнуть отвратительную легенду о безусловно тусклой окрашенности или пресловутой шпенглеровской коричневости Данта» (там же). Однако на самом деле характер мандельштамовских упоминаний о Шпенглере свидетельствует об очень субъективном прочтении «Заката Европы», когда Мандельштам вычитывает у Шпенглера именно то, что видит (или, наоборот, отказывается видеть) в Данте сам. Комментарий Г.П. Струве и Б.А. Филиппова к первому из приведенных упоминаний О. Мандельштамом Шпенглера («Замечания о Данте рассеянны в книге О. Шпенглера «Закат Европы» — Мандельштам О.Э. Собр. соч. В 4 т. Проза. Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. М., 1991. Т.2. С.378), повторенный впоследствии во многих изданиях, не отражает на самом деле того факта, что в «Закате Европы» специальных страниц, посвященных Данте нет (как нет их и в другой книге Шпенглера, вышедшей в России два года спустя под названием: Философия лирики. Пер. с нем. Вл. Нейштадта. ОЗАРЬ. 1923).

    Имя Данте, действительно, упоминается Шпенглером в ряде случаев, однако как входящее в конструируемые им разнообразные парадигмы: искусства, устремленного в бесконечное, понятого как таинство покаяния — и искусства, устремленного «в собственное нутро», т.е. искусства личностного, и тогда Данте противостоит Гете (О. Шпенглер. Закат Европы. М., 1993. Т. 1. Кн. 2. С. 307); искусства фаустовского с его «элитарным чувствованием и эзотеризмом» и его «католически-протестантской догматикой» — и искусства аполлонического, античного, чувственного, где Данте, в одном ряду с Галилеем, Шекспиром, Гете, Микеланджело, Бахом, Вольфрамом, Тицианом, Рембрандтом и Вагнером противостоит «эвклидовски-осязаемой древности» (ср.: «Но античный ваятель улавливал в камне мгновенную телесную осанку. На это фаустовский человек никак не способен. Как в любви, он ищет прежде всего не чувственного акта соединения мужчины и женщины, а великой любви Данте… Эротика Микеланджело — эротика Баха — была как нельзя более неантичной; она стояла под знаком вечности и дали, а не внешних чувств и мимолетного мгновения» (там же, с. 453; см. также с. 345, 405, 416-417). В иных случаях Данте трактуется Шпенглером как представитель средних веков, стоящий в одном ряду с Лютером («Что общего у Толстого, из самой глубины своей человечности отвергающего весь идейный мир Запада как нечто чуждое и далекое, со «Средними веками», с Данте, с Лютером — там же, с. 154), как представитель новой западной культуры, которую он называет готической, (ср.: «готически-христианская душа Данте» — там же, с. 452), являющей собой живое донаучное, лишенной телеологии и каузальности мышление («Что Данте чувствует как предназначение, ученый превращает в цель жизни» — там же, с.149, 251, 277). Вместе с тем Шпенглер вписывает Данте в парадигму истинных художников, рассматривающих «мир с высоты» и определяющих культуру (Эсхил, Платон, Данте, Шекспир, Гете), «трагической морали» которой «знакомо и понятно бремя бытия, но она извлекает отсюда чувство гордости нести эту тяжесть». Данные художники в свою очередь противостоят художникам, рассматривающим мир с точки зрения житейских нужд, с «лягушачьей перспективы», что свойственно уже «нисхождению от культуры к цивилизации» (там же, с. 541, гл. 5: «Буддизм, стоицизм, социализм»).

      Соответственно, когда Мандельштам говорит о следе Вагнера в шпенглеровской трактовке Данте, то здесь, по всей видимости, он имеет в виду «картину мироздания … как истории искупления», на самом деле в первую очередь составляющую идейную основу вагнеровской тетралогии, но которую сам Шпенглер трактует как «историческое чувство фаустианской души», распространяя его в том числе и на Данте (ср.: «Север, еще до Данте, уплотнил здесь в мировую драму историческое чувство фаустианской души, нашедшее кульминацию своей духовной выразительности в изначальном таинстве покаяния и одновременно великую школу — в исповеди. То, что как раз к этому времени являлось взору Иоахима Флорского в его апулейском монастыре — картина мироздания не как космоса, а как истории искупления в последовательности трех мировых эпох <….> — каждый отдельный человек чувствовал теперь, как его собственная жизнь вплеталась, подобно орнаменту, в план истории искупления (там же, с. 435, глава «Обнаженная фигура и портрет»). Кроме того, сам Шпенглер действительно объединял Данте и Вагнера в одном ряду художников, для которых характерны «элитарное чувствование и эзотеризм», противостоящие демократизму античного искусства (ср. «Скульптура Парфенона существовала для каждого эллина, музыка Баха и его современников была музыкой для музыкантов. Среди нас есть знатоки Рембрандта, знатоки Данте, знатоки контрапунктной музыки, и Вагнеру — с полным правом — ставят в упрек то, что круг вагнерианцев мог чересчур расшириться и что слишком малая часть его музыки остается доступною только искусным музыкантам» — там же, с. 512, гл. 5: «Картина души и чувство жизни»).

   Что касается «пресловутой шпенглеровской коричневости Данта», то и здесь О. Мандельштам переносит на итальянского поэта то, что Шпенглер, вслед за Ницше, говорившем о «коричневости музыки Бизе» (Ницше. Сочинения: В 2 т. Т. 2. С. 529), писал не конкретно о Данте, но о «символе высочайшего порядка в западноевропейской картине, коричневом цвете ателье», который «начинает все больше и больше приглушать действительность всех красок», и «входит в силу лишь на исходе 16 столетия», подводя «итоги борьбы пространства против вещественного», открывая взору «чистую, насыщенную формами бесконечность» и став «отныне исконным цветом души». В становлении западного стиля его открытие, согласно Шпенглеру, знаменует кульминационную точку. «Этот цвет в противовес предшествующему зеленому содержит в себе нечто протестантское. В нем предвосхищен северный, блуждающий в безграничном пантеизм 18 в., выраженный в стихах Архангелов из Пролога гетевского Фауста. Атмосфера короля Лира и Макбета сродни ему» (О. Шпенглер. Закат Европы. М., 1993. Т. 1. С. 426).

    Еще более загадочен генезис третьего упоминания О. Мандельштамом Шпенглера в «Разговоре о Данте»: «Вальс по преимуществу волновой танец. Даже отдаленное его подобие было бы невозможно в культуре эллинской, египетской, но мыслимо в китайской — и вполне законно в новой европейской. (Этим сопоставлением я обязан Шпенглеру)» (глава V). В прямом виде подобного сопоставления у Шпеглера мы нигде не находим. Возможно, что в сознании О. Мандельштама сконтаминировалось размышление Шпенглера об «электрических токах и волнах», магнитных силовых полях, входящих в основные представления, «развившиеся в целокупной картине современной физики» и одновременно являющие собой «фаустовские видения, фаустовские символы, связанные теснейшими узами родства с романской орнаментикой, со взмыванием готических построек, скитаниями викингов в неведомых морях и ностальгией Колумба и Коперника» (глава «Фаустовское и аполлоническое познание природы») — и, с другой стороны, его же размышление о внутреннем родстве новоевропейской, то есть фаустовской культуры, с китайской и египетской(!), и их противопоставленности эллинской и индийской (ср.: «Вообще можно будет увидеть, что к в высшей степени активному жизнечувствованию фаустовской культуры ближе стоят культуры китайская и египетская, а к строго пассивному жизнечувствованию античности — индийская — глава «Музыка и пластика»).

           

История «встречи-невстречи» Мандельштама со Шпенглером интересна вдвойне: она не только важна для понимания рефлексии о культуре, которая стала предметом самого пристального внимания европейских и русских философов и поэтов первых десятилетий XX века, но она еще весьма наглядно демонстрирует механизм самой культуры: отторжение, влекущее за собой видимое «невнимание» к источнику, порождает в свою очередь парафраз. Но именно этот парафраз и оказывается творчески судьбоносным в размышлении невнимательного (а на самом деле, очень даже — как мы видели — внимательного) читателя, каковым был размышляющий о судьбах не только европейской культуры О. Э. Мандельштам.

 

Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ №11-24-17001а/Fra «Отношение к иностранной культуре в советской литературе, искусстве и теории.1917-1941 гг.». Номер программы с французской стороны — ETRANSOV PICS N 6027.